Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

Я еще в юности обратил внимание, что когда плохо тебе, кажется, что должно быть плохо всем. Может, оно и так? Но как в этом случае хочется красиво страдать!

Этот туннель вырыт вне времени. (Я поймал себя на том, что мысли мои были об одном и том же и пошли на третий круг. Может, это и есть истинные круги ада?) В нем можно замереть кристаллом в белом мгновении; в нем можно раствориться черным семенем в бесплодной вечности; в нем можно наслаждаться бесконечно «воздаяниями» на гулких площадях позора; в нем можно играть, жертвуя собой, королевский гамбит с самим Буддой; в нем можно периодически проходить медосмотр и периодически убеждаться, что жив; из него можно попасть в шестой зал, а из шестого зала в Галеры, а уже из Галер туда, откуда начинается главная улочка «Селения Ничто»… Но из него можно делать радиальные вылазки в исторический музей, в замок Монте-Мурло, в собачий рай, в Афины к Сократу, в пещеру Платона, в подземелье, где белые и красные по очереди пытают друг друга, домой … При безумном желании можно еще раз заглянуть в «Отсек разума», даже остаться там навсегда или хотя бы на ближайшие десять лет; а может, встретить и самого Горенштейна и глянуть в его бесстыжие от постоянной честности глаза. Можно было услышать от Рассказчика тысячу и одну версию собственной жизни, насадить этих саженцев в бесплодной степи целый сад, лелеять и любоваться ими, пока их все с корнем не вырвет степной ураган или вырубит чья-то безжалостная рука. Или то были мои сны? Или просто мысли? Но в каком цветке, в каком плоде зародились их семена?

Вот только – кого хочу, кого так хочу увидеть?.. Мне показалось, что кто-то есть рядом. Я открыл глаза – рядом сидела Сестра, последнее мое искушение. Мысли мои прекратили свой бег. Это, наверное, финиш.

– Может, не пойдешь? – спросила она, но по тону ее было понятно, что она знала заранее мой ответ. Но спросила, все же надеясь, что я останусь. Останусь хотя бы я. Бобу она никогда ничего не скажет, никогда ни за что – это было понятно.

– Пойду. Это мой долг.

– Это долг раба, – мягко, но с легким раздражением сказала она. – Подумай: кому и что ты должен? Должен бываешь тому, кто что-то дал в свое время тебе. А у тебя только забирали, забирали, ничего не давая взамен, не возвращая, не говоря даже «спасибо». А ведь можно худо-бедно жить и здесь.

– Сестра, не будем говорить о высшем долге. Он есть. Я знаю, что он есть. Раз он был у греков, у римлян, у русских – значит, он есть. Его нельзя выдрать с корнем. Он не вмещается в худо-бедно, он шире, он – в других измерениях. На площади я услышал, как один хромой человек в сутане убеждал всех, что бедность, оскорбления и презрение составляют три ступени совершенства. Я не понял только: человека или государства? Думаю, это безразлично. Россия преодолела эти три ступени, преодолела их уже столько раз, что заодно преодолела и четвертую ступень, смертный грех – уныние. А с нею преодолели его и все мы. Значит, он был, этот высший долг, есть и остался, так как только уныние лишает его всякого смысла. Что давала грекам Родина? Да только одно: возможность умереть за нее. Нет, это не пафос. Может, это и есть самое ценное в жизни – возможность добровольно отдать ее за что-то более важное? Я ничего не помню. Я все забыл. Я предал все, чему, быть может, поклонялся. Я сжег мосты. Но вот тут, вот тут томятся несколько граммов души, и такая страшная в них тяжесть! Словно огромный камень придавил их! И в них есть нечто, что не подвластно провалам памяти. Это, быть может, и есть я сам. И потом, «долг раба» – нелепица…

Сестра вдруг дернулась и глотнула воздух.

– Сестра, извини, я не хотел тебя обидеть. Долг раба – нонсенс. Только долг и делает человека истинно свободным, только он один возвышает человека до Бога. У раба нет долга, у раба есть только инстинкты толпы, и рабы только в толпе становятся свободными, то есть равными друг другу. А у толпы долг один: всех, кто еще не раб, превратить в раба либо уничтожить.

– Это понятно, – сказала Сестра. – А в чем твой высший долг?

– Не предавая всех этих несчастных, защитить от них всех счастливых.

– На двух стульях редко кому удавалось просидеть хотя бы один вечер. Надо брать чью-то одну сторону.

– Это уже было. Было много раз. И до сих пор из этого ничего путного не получалось. Знаешь, я слаб в логике. Я поступаю больше по наитию. По совести. Два часа осталось, два часа, а там видно будет.

Два часа – чего? Время то уплотняется в алмаз, то расползается ветошью, то пульсирует, как горный поток, то опустошает, как отчаяние. Два часа надежды? Надежда может жить в камне, летящем навстречу другому такому же камню, но надежды, похоже, нет в луче света, летящем во тьму.