Виорэль Ломов: Мурлов, или Преодоление отсутствия

Первый рыцарь небрежной походкой приближался ко мне, почти волоча меч по полу. Бедняга, как он презирал меня! Подойдя на расстояние удара, он секущим движением махнул мечом на уровне моей головы. Что ж, махнул мастерски. Этому он посвятил всю свою жизнь и во имя этого погубил массу других жизней – во имя этого мастерства.

Я прижался к стене и прутом заслонился от удара. Меч коснулся оголенного конца провода, посыпались искры, я едва успел выпустить прут, а рыцарь дернулся, заорал и, сделав два шага в сторону, грохнулся на пол.

Три рыцаря остановились. Я поднял меч. Краем глаза глянул на трибуну и увидел, что там все еще долдонят в микрофон. И тут же ворвались в уши какие-то призывы, но тут же и погасли, так как внимание мое целиком переключилось на второго рыцаря. Он шел на меня немного собраннее, чем первый, но тоже довольно небрежно (небрежность губит хорошую работу), бешено вертя над головой мечом, как пропеллером. «Силен, бродяга, – подумал я. – Что ж, поверти-поверти, устанешь. А я пока отдохну». Я стал отступать в угол, и когда рыцарь в запале охоты не рассчитал расстояния и зацепил мечом стену, я рубанул его сверху вниз без всяких правил, вложив в удар всю нерастраченную силу и злость моей жизни. «И тогда боец не целясь хрястнул немца промеж глаз». «Прости, рыцарь, я ничего не имел против тебя. Аминь». Шлем у рыцаря вмялся, из уголков рта и носа потекла кровь, и он, не пикнув, повалился на пол лицом вниз. Похоже, я вырвал себе руку, но ничего, осталось только двое, полдела уже сделано, полпути позади.

Пока эти двое раздумывали, что им предпринять, я кинулся на одного из них вперед головой, как на самого первого, как в регби, сбил его с ног, а навалившаяся на него и на четвертого рыцаря толпа слепила из них два железных пирожка с мясной начинкой…

На месте четырех рыцарей, уже возле самых трибун, выросли, как из-под земли, шестнадцать рыцарей в серых панцирях и с плюмажами из белых перьев. Да, похоже, их не победить – у них тоже правое дело. В какую сторону ни глянь – у всех правое. То-то бьемся друг с другом насмерть. Однорукие и безмозглые.

«Что за гидра, что за Змей Горыныч? – подумал я. – Кого они защищают? И от кого? От меня? О господи!..» Но кровь пролилась. И кровь уже стала не страшна. И люди потеряли чувство страха. Оно у них притупилось от слишком долгого употребления. Плотной стеной они шли на рыцарей. Весело шли, как на праздник. Вприпрыжку шли, подбирая палки и камни. А выше их голов качались белые перья. На них во все глаза глядел скульптор и лепил что-то из грязи. Сверкнули мечи – и первые шестнадцать человек упали. Но по ним, как муравьи, ползли новые и новые, пока не покрыли собой рыцарей, ораторов и трибуну… Когда через какое-то время куча шевелящихся черно-красных тел распалась, на полу и трибуне лежали сотни трупов и толпа завыла, как волчья стая. Но не было больше ни псов-рыцарей, ни лис-ораторов. Некого было больше убивать.

– Склады! Ломай! Круши! Тащи!

Двери треснули, как скорлупа, и разлетелись на части. Возле них лежали раздавленные люди, а на пороге растекалось черное жидкое месиво, в котором шевелились десятки конечностей. Полки и ящики были очищены в два счета. Все запасы продовольствия были сжеваны, сожраны, проглочены, распиханы и растащены в руках, за пазухами, в мешках, карманах, сумках и набитых ртах. Не успев дожевать дармовую пищу, победители стали требовать себе вождя.

– Нужен начальник! Директор! Командир! Шеф нужен! Генералы где, где генералы? Даешь генерала!

– Восстановим социальную справедливость! – выполз откуда-то первый оратор.

– Все в залы! Там наше народное добро! – вторил ему другой.

– Все наверх! С богом – ура! Рыцаря! Даешь Рыцаря! Государя!

Меня взяли на руки и подняли на трибуну. «Интересно, сколько строк отведут мне в учебнике истории? – подумал я. – Одну: число, тире, число. Жизнь человека, в лучшем случае, всего лишь прочерк между двумя числами. И она всегда получается со знаком минус, так как из меньшего числа вычитается большее. Во всяком случае, в последние два тысячелетия. Может, потому и жизнь так изменилась в новую эру?»

– Говори! Веди нас!

И я понял, что я обречен. Эх, Рассказчик, знал ведь! Я не принадлежу больше себе. Принадлежать себе могут только сумасшедшие да мертвые, в чем я, вообще-то говоря, точно не уверен. Я и толпа – опять мы заложники друг друга. Я – человек толпы, я – раб ее, и она делает меня своим господином. А для чего? Для того только, чтобы я взял на себя смелость отдать ей приказ делать то, что ей хочется делать самой, что она давно и без меня решила делать. Толпе нужен приказ извне, который родился у нее внутри. Я – усилитель и рупор ее желаний. Сейчас я начну писать свою строчку в учебнике истории – в «Истории умершего мира»? Чем – кровью? Чьей?