Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– Смотря кем.

– Опять двадцать пять. Зачем быть кем-то? Будь самим собой. Никем.

– Думаете, я знаю себя? Я знаю, что мне надо попасть в шестой зал. Вот он, передо мной.

– Ты заблуждаешься. Это не шестой зал. Шестого зала нет в природе, как в Англии нет тринадцатого номера дома.

– Зато он есть во Франции. Нет, ребята, вы меня не путайте. Нет шестого зала в природе, но он есть в моем уме. А я еще, слава богу, пока в своем уме. В «Камере находок» я его не видел.

Мимо меня, осторожно ступая босыми ногами, прошла хорошенькая девушка в длинной ночной рубашке. Она с беспокойством озиралась по сторонам черными глазами, на длинной шее билась жилка. Она задержала на мне взгляд и, коснувшись меня рукой, молча прошла мимо.

– Кто это? – спросил я у слепого, оказавшегося рядом.

– Ты не знаешь ее? – спросил он. – Это Наталья из Сургута.

– Что она делает тут?

– То же, что и ты. Смотрит по сторонам.

– Она испугалась чего-то? Куда она бежит?

– Куда и все, – сказал слепой. – Не видишь, что ли?

– Не путай Рыцаря, – поправил слепого зрячий. – Она без очереди зашла сюда. Ей теперь далеко возвращаться. Успеть бы.

– Успеет, – заверил слепой.

– До чего успеет? – спросил я.

– Как до чего? До третьих петухов.

– Что-то я хотел ей сказать… – пробормотал я.

– Как прикажешь, Рыцарь. Рыцарю – Наталью из Сургута!

Несколько темных фигур бросились догонять ее.

– Вы не так поняли меня, – сказал я.

– Да, мы поняли этак, – согласились они. – Этак и делаем.

Фигуры вернулись.

– Ну, и где она? Разгильдяи.

– Она исчезла, сеньор. Сударь.

– Товарищ. Я вспомнил – я кореец из Северного Вьетнама, товарищ Го.

– Она исчезла, товарищ Го-сударь. Превратилась в сову. А может, в ворону. Ты не разобрал? – спросил один другого.

– Жаль. Они все исчезают из моей жизни. И эта, как ее. И другая. И еще кто-то был… А эту, говорите, Еленой зовут?

– Натальей. Из Сургута.

– А-а… Значит, Троя в Сургуте. Вон оно что… Ошибся Шлиман.

– Зачем трое? Одна всего – Наталья.

«Наталья? Что они мелют! Она же летит сейчас где-нибудь в вышине…»

В фонарях догорал жир. Они чадили и гасли. Сгущалась темнота. Возросло беспокойное оживление. Как за минуту до премьеры: вот-вот разойдется занавес и на полутемной сцене явятся актеры. Что представят они нам? Что будут представлять собой? Кого и зачем? Внезапно вспыхнули с двух сторон прожектора. Люди загалдели, завертели шеями. Прожектора чертили потолок и стены, как будто искали в воздухе врага. Как при вспышке молнии, из темноты возникли одухотворенные лица, белые и почти прекрасные.

Рядом со мной, в темно-желтом кимоно и высокой шапке, со свитком в руке стоял изможденный человек, похожий на Николая Островского, только с восточным разрезом глаз.

– Стократ благороднее тот, кто не скажет при блеске молнии: «Вот она, наша жизнь», – продекламировал он и представился: – Басе.

– Акутагава, – сказал я.

Басе встал на колени, положил прямо перед собой руки ладонями вниз и смиренно попросил у меня прощения за некоторые свои стихи:

– Они так грубы и многословны в сравнении с вашей «Странной историей», Акутагава-сэнсей.

– Ну что вы, что вы, маэстро, – сказал я. – Дорогою тьмы, исходящей из сердца, слепые идут. Что это я? Это же не ваши. Сыграем-ка лучше в «го». Эй, вы там! Дайте-ка сюда доску и фишки! 361 – не правда ли, в этом числе есть какая-то магия?

– Да, – согласился Басе, – это число дней в солнечном году без числа времен года; змея, заглотившая свой хвост и выплюнувшая четыре зуба мудрости; это трехголовый шестикрылый однохвостый дракон.

И тут Басе закружило в толпе и он исчез.

Все вокруг меня вдруг забегали и что-то потащили, понесли, покатили по земле. Как когда-то в музее и еще где-то… На месте, где только что отпустили грехи, а заодно и души карманным ворам, быстренько сколотили из бочек, телег и досок не то баррикаду, не то трибуну, и на ней возле микрофона замаячило несколько приземисто-тупоугольных и несколько вертикально-остроконечных деятелей – пять-шесть лишившихся разума Дон-Кихотов и столько же Санчо. Лишившись разума, они стали полностью взаимозаменяемы. Они по очереди брали микрофон и призывали к чему-то безликую толпу – либо спокойно и обнадеживающе, либо хлестко и раздражающе; и слышно было, как низкий голос в ритме авлета бубнил за их спинами: «Регламент… Регламент…» Очередную галеру несло на скалы.

Масса темных людей слушала их, как всегда, ничего не понимая, но одобрительно или негодующе шумя. Это было заметно по тому, как они реагировали на выступление лысого военного. Генерал сказал: «Мы пойдем налево!» – и все заорали: «Налево! Налево!», а когда через пять минут он, оговорившись, сказал: «Мы пойдем направо!» – все так же дружно заорали: «Направо! Направо!» – и зааплодировали себе. А для военных – что налево, что направо – всего лишь одно из двух направлений движения, по лысой голове трудно определить, в какую сторону она наклонилась.