Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

Когда на телеге провезли вора на казнь, на лицах зевак появилась детская радость и дикие проблески мысли. Не успели осужденного столкнуть с телеги, как поймали еще одного вора с поличным. Скрутили его, оттащили к месту казни и швырнули к ногам палача. День давал богатую пищу уму и изысканные развлечения для трудящихся масс. Есть ли более приятное зрелище, чем наблюдать, как вешают, сжигают или отрубают голову преступнику, укравшему у тебя трудовые гроши. Есть ли большее наслаждение, как видеть ужас на лице вора, видеть, как он обмочился от страха, вдыхать жирный смрад костра, слышать душераздирающие вопли, сменяемые почти ласкающим ухо потрескиванием костра, сопение и надсадное мясницкое хеканье палача, а следом – глухой стук скатившейся головы, недоуменно продолжающей взирать на покидаемый ею мир. И в этот миг, когда голова катится по земле, вся Вселенная вдруг начинает вращаться вокруг нее.

Человеческое – ничто нам не чуждо.

Возле дороги стоял книжный киоск. Киоскер со сморщенным, как у Шопенгауэра, лицом помахал мне рукой. Я подошел к нему. Он обнял меня, смахнул слезу.

– Как там Наталья, Манюся, Колянчик? Дима как? – спросил он.

– Нормально, – ответил я.

Хотя в душе моей была долина червей.

– Эротический журнальчик не хочешь взять? С картинками. Есть детективы.

Он нагнулся, стал рыться под прилавком, но астматически закашлялся и махнул мне рукой – мол, ищи сам – отошел в сторонку и закурил. Я увидел сборник Франсуа Вийона. Стал листать его, он еще пах типографской краской.

– Стихи совсем свежие, только что написал, – сказал киоскер.

«Свежие, как твое личико», – подумал я. Что-то неладное было с моей головой. Выдержала бы давление собственных мыслей! И мысли, как белые черви. Пожирают друг друга. Только затем, чтобы дать место новым мыслям!

– Кстати, вон он со своим приятелем Перчиком. Слово напишет, а тот тут же ахает. Такая притвора! Так и живет ахами за его счет. А тот – простофиля!

Из-за поворота донесся стук колес. По булыжнику прыгала карета. Возница без нужды погонял кнутом лошадей. В карете сидел, судя по карете, лошадям, костюму и бесстрастному лицу, знатный вельможа. Чуть дальше к тому месту, где трудился палач, поперек дороги лежал мертвецки пьяный оборванец. Возница оглянулся на вельможу – гнать?

– Постой! – остановил тот его.

Созвал народ: бродяг, проституток, не пойманных еще воров, торговок, мастеровых.

– Разбудите эту свинью. Пусть убирается, не то поеду прямо через него. Только, чур, за него не браться. Будите, хоть в колокол бейте. А если найдется смельчак и оттащит его в сторону – смельчака засеку. Ну, будите, будите ближнего своего! – хохотнул он.

Он был очень доволен. Его полное розовое лицо излучало довольство, которое может излучать только безраздельная власть. Никто не трогался с места, все молчали, боясь даже окриком попытаться разбудить пьяного. Вельможа промокнул батистовым платочком губы, тронул кучера за плечо шпагой, так что у того вылетел клок ткани вместе с подкладкой.

Скрипнула ось, колеса завертелись. Лошади, запрокидывая головы и кося глазами, пританцовывая, двигались на лежащего человека. Вот откуда появились гуигнгнмы . Лежащий не шевелился. Душа его уже стала собираться в рай.

Толпу душило любопытство. Тут из толпы выскочил взлохмаченный человек и, ругаясь, оттащил бесчувственное тело на обочину.

– Ты кто?

– Я тот, кого ты высечешь.

– Засеку, хочешь сказать.

– Скажу: хочешь засечь.

– Ты, наверное, не хочешь, чтобы я тебя засек? – не унимался вельможа.

Он вроде как стал еще более доволен жизнью. Он был по природе своей циркач. Ему, наверное, нравилось жонглировать словами, как чужими судьбами и жизнями, – у некоторых эта страсть врожденная.

– Гусь очень не хотел идти на вертел и только поэтому обжирался зерном и нагуливал жир.

– Да ты шутник.

– Гусь тоже шутил, когда его поймали. Он гоготал. Он думал, с ним будут говорить о боге.

Вельможа смеялся, вытирая батистовым платочком слезы. Толпа вокруг хохотала.

– Ступай! Лови дукат! – вельможа покатил дальше.

– И для поэта и для ката – награды лучше нет – дуката! – воскликнул молодой нечесаный человек и, поцеловав монету, почтительно поклонился отъехавшей карете – своим не менее острым, чем язык, и к тому же заплатанным задом. – Перчик! Глянь-ка, что у нас! Два дня теперь можно не писать, не ахать.

– Ай да Франсуа! Ай да Вийон! – смеялись горожане и качали головами: такое не часто увидишь – вместо побоев дукат!