Вера Кобец - Сладкая жизнь эпохи застоя - книга рассказов

Мы были там вчетвером. Днем я по настоянию Наташи купила темно-зеленый брючный костюм. Решено было, что он сумеет приемлемо заменить вечернее платье, без коего появляться в „Паласе“ просто немыслимо. Наташа была знатоком местных нравов. Она уже год жила здесь (в Эстонии) с мужем Костей, выпускником военно-морского училища, а я приехала к ним на два дня. Четвертым в компании был Эдик Нукрус, коренной таллинец, при одном взгляде на которого у Кости портилось настроение и начинала чесаться макушка. В честь стрелки на брюках Эдика и в честь сияния его ботинок так и хотелось сложить или гимн, или оду. „Да, в ресторанах здесь одеваются так“, — в десятый раз говорила Наташа, но было неважно, что она говорит. В муаровом платье-змее она была очень красивой. Нукрус небрежно-изящно закуривал сигарету и так же изящно стряхивал с нее пепел. Костя с каждой минутой мрачнел все больше. Не зная, к чему прицепиться, он начал вдруг хаять всех этих выпендрежников и их дурацкие правила, на что Наташа, мечтательно глядя на Нукруса, тихо сказала: „А мне здесь хорошо“. И тут случилось. До сей минуты бесшумно и мягко отворявшаяся дверь вдруг распахнулась со стуком, и вошло человек двадцать баб с одинаково толстыми икрами и с ними четверо мужичков в пиджаках, но без галстуков. Это был „наш“ экскурсионный автобус, и для них был накрыт большой общий стол, к которому они и устремились, обгоняя друг друга, делясь впечатлениями. „Га, братва, налетай! Петька, ты что теснишь даму?“ Костя повеселел, с удовольствием крикнул официанту: „Товарищ, поторопитесь с закусочкой!“ Эдик Нукрус приятно всем улыбался. „Ты ведешь себя также, как и они“, — с презрением сказала Наташа Косте. „Ну и что?“ — бодро откликнулся лейтенант. Но тут свет притушили, и качалось представление с „герлс“. Русский стол громко выражал им свое одобрение и возмущение. Костя от души аплодировал „девушкам“, но заставлял Эдика подтверждать, что его, Кости, жена даст три очка форы всем этим кралям. Эдик — и в темноте было видно — все так же вежливо улыбался. Наташа хмурилась и пыталась напомнить Косте, где он находится, на что Костя резонно отвечал: „Как где? На родине. У себя дома. Вот где“. Зажегся свет. Эдик Нукрус разливал по бокалам вино. Костя с жадностью волка набросился на еду, и мы, может быть, так ничего и не заметили бы, но русский стол сразу заметил и начал передавать по цепочке: „Смотрите, вот он! Да не туда смотри, в угол. В кожанке, видишь? И она тоже. Боком. Да говорю тебе, это она!“ И они были правы, я тоже увидела. Марина Влади была в чем-то коричневом, в узенькую полоску. Когда она встала, выяснилось, что это платье до середины колена с тоненьким пояском. Высоцкий взял ее под руку и шагнул к центру зала. „Пошли танцевать, разглядим их вблизи“, — возбужденно закричал Костя, вытирая рот салфеткой. Мы вскочили и вместе с толпой из автобуса ринулись к танцплощадке. Тетки с толстыми икрами чинными парами закачались вокруг. „Прошу прощения, — говорил Костя, — простите“, — и, лавируя между танцующими, мы приближались медленно к цели, и нас было много, наше кольцо сжималось вокруг знаменитой на весь Советский Союз и окрестности пары; и в какой-то момент они оказались в капкане, остановились. Дальше, как по сценарию: Высоцкий глянул из-под бровей, нагнул голову, будто боднуть собирался, и тут же они устремились в образовавшийся узкий проход. Шли быстро, он держал ее за руку, Влади едва поспевала на своих длинных стройных ногах. Подойдя к столику, она быстро схватила квадратную плоскую сумку, повесила на плечо, не глядя ни на кого, пошла к выходу; Высоцкий стремительно расплатился — успел догнать ее у дверей. Эх, красиво! И все возвращаются шумно к своим столам. Наташа ругает нас дикарями, „русский стол“ громко жужжит разговорами, подсевший к нам пьяный эстонец клянет советскую власть за то, что гостиница „Виру“ торчит, как фига. И где? В центре города! Эдик приветливо всем улыбается. Снова вступает оркестр. Кино, да и только.

Что-то запоминается навсегда, запоминается глазами, как натюрморты малых голландцев в Эрмитаже. Нежный кружок лимона, оправленный в желто-белую шкурку, рядом с ним — конус из сахарного песка, густой душистый темно-коричневый кофе в легкой бело-коричневой чашке и желтое, в цвет лимона, пирожное с крупными красными ягодами — что-то из „Красной шапочки“, что-то из мира Гензеля и Гретль. Гензель похож был, наверно, на этого длинношеего юношу в синей фуражке студента. Пристроившись к стойке — из узких рукавов куртки торчат непомерной длины запястья, — он ест корзиночку с красными как кровь ягодами; кадык большой, острый, ходуном ходит под тонкой кожей. Такой полезет на баррикады и будет убит уже в первый день. Забыв про кофе, лимон и пирожное, не отрываясь смотрю на этого мальчика и вспоминаю, как я беспомощно и нелепо плакала в полупустом зале „Хроники“, где нам показывали полнометражный документальный фильм „Чехословакия — год испытаний“.