Вольфганг Херрндорф - Гуд бай, Берлин!

– Ты когда-нибудь трахался? – вдруг спросила Иза.

– Что?

– Что слышал.

Она положила руку мне на колено, от чего у меня возникло чувство, будто мне в лицо плеснули горячей воды.

– Нет, – говорю.

– И?

– Что «и»?

– Хочешь?

– Что «хочешь»?

– Да ладно, ты меня понял.

– Нет, – говорю.

Голос у меня вдруг стал какой-то высокий и писклявый. Немного погодя Иза убрала руку с моего колена. Мы молча просидели еще минут десять, не меньше, а Чик все не появлялся. Почему-то горы и весь остальной пейзаж больше меня не занимали. Что такое сказала Иза? Что я ей ответил? Всего пара слов, но – что это значило? Мозг у меня заработал с какой-то бешеной скоростью. Понадобилось бы страниц эдак пятьдесят, чтобы перечислить все, что пронеслось в моей голове за следующие пять минут. Но, наверно, перечислять это было бы не особо захватывающе. Это захватывающе, только когда ты внутри. Короче, я думал о том, всерьез ли Иза все это говорила, и о том, всерьез ли я сказал, что не хочу с ней спать, если я, конечно, в самом деле это сказал. Хотя, правда, я совсем не хотел ничего такого. Иза мне, конечно, очень нравилась, и чем дальше, тем больше, но мне было вполне достаточно сидеть с ней рядом этим туманным утром, и чтобы ее рука лежала у меня на колене. Меня жутко расстроило, что она убрала руку. Примерно вечность я сочинял какую-нибудь фразу, которую можно сказать по этому поводу. Потом я прокрутил ее в голове раз десять, чтобы потренироваться, а потом, наконец, произнес вслух – голос при этом был такой, будто у меня сейчас инфаркт случится:

– Было очень хорошо вот так с… эээм. С рукой на колене.

– А?

– Да.

– Почему?

Господи, почему. Второй инфаркт.

Иза положила руку мне на плечо.

– Ты дрожишь, – говорит.

– Знаю, – говорю я.

– Ну, не так-то ты много знаешь…

– Знаю.

– Можно для начала поцеловаться. Если хочешь.

Но в этот момент на тропинке между скал появился Чик с двумя пакетами булочек в руках. Так что с поцелуями ничего не вышло.

Вместо этого мы полезли на вершину горы. Никакого особого плана действий у нас никогда не было, но завтракая, мы все заглядывались на эту гору, она нам казалась самой высокой в мире, и в какой-то момент стало ясно, что нужно туда подняться. Не ясно было только, как. Иза считала, что лучше всего – пешком. Я был вполне с ней согласен, а Чик настаивал, что переть туда пешком – полная дурость.

– Чтоб летать, есть самолеты, чтоб стирать – стиралки, а чтобы подниматься на горы – машины, – разглагольствовал он. – Мы ж не в Бангладеш…

Так что мы поехали по лесной петляющей дорожке мимо горы, но найти какое-нибудь ответвление, ведущее вверх, оказалось трудно. Сначала за горой дорога вроде змеилась вверх, и мы доползли по ней между скал до небольшого перевала. Дальше она снова шла вниз, и лезть на вершину горы пришлось все-таки пешком.

То ли мы выбрали какую-то особую сторону без туристов, то ли в то утро действительно никого, кроме нас, на этой горе не было, – в любом случае за весь подъем нам встречались только овцы и коровы. Наверх мы лезли часа два, но это того стоило: виды там были, как на самых классных открытках. На самой вершине стоял огромный деревянный крест, а под ним – маленький сарайчик, сплошь изрезанный надписями. Мы долго стояли там, читая всякие буквы и цифры. ЦКХ 23.4.61. Санни 86. Хартман 1923.

Самая старая надпись, которую нам удалось отыскать, – «Ансельм Вайль 1903». Доисторические буквы на доисторическом, темном дереве, а вокруг – вид на горы, теплый летний воздух и запах сена, доносящийся из долины.

Чик вытащил из кармана складной нож и принялся что-то вырезать. Пока мы с Изой лежали на солнце, болтали и смотрели, как Чик вырезает надпись, я никак не мог отделаться от мысли, что через сто лет никого из нас не будет. Как нет Ансельма Вайля. Как нет его семьи, его родителей и детей, и всех, кто его знал: все они мертвы. Если он что-то в своей жизни сделал, построил там, оставил после себя, то этого тоже, скорее всего, больше нет – скорее всего, это давно разрушено, не пережило двух мировых войн. Единственное, что осталось от Ансельма Вайля – это имя на куске дерева. Почему он вырезал свое имя тут? Может, он путешествовал куда-то далеко так же, как мы. Может, тоже украл машину, или повозку, или лошадь, или что там тогда было, ехал куда-то и радовался жизни. Но теперь никому не интересно, кем он был: ни от его радости, ни от его жизни ничего не осталось, и только тот, кто забрался на эту гору, мог узнать, что Ансельм Вайль когда-то вообще существовал на свете. Я думал о том, что и с нами так будет, и мне захотелось, чтобы Чик вырезал наши имена полностью. Но даже чтобы выцарапать всего-то шесть букв и две цифры, Чик корпел уже битый час. Вырезал он очень старательно и аккуратно, и в итоге получилось вот что: