Валерий Сегаль - Освобождение беллетриста Р.

В следующие два часа я выпил почти весь коньяк и отправился на шоу.

Я спустился в казино (вход в театр Мерлина расположен там же) за четверть часа до начала представления и присел пока поиграть в покер. Одновременно, я попробовал поприставать к грациозной чернокожей красавице (с лишним-то билетом на шоу!), но она отшатнулась от меня, как от прокаженного; вид я имел, скорее всего, ужасный.

Проиграв несколько монет, я прошел в зрительный зал, занял свое место за столиком прямо перед сценой; грустно взглянув на пустой соседний стул, заказал рюмку коньяку. Вот эта-то рюмка, по-видимому, меня и скосила. А может, меня разморило в полумраке душного зала. Так или иначе, дальнейшие события я помню не слишком отчетливо.

Мерлин парил над сценой, распиливал себя пополам, целовался с девушками, подносившими ему цветы, а я поминутно заказывал себе еще коньяку и пребывал в том состоянии опьянения, которому свойственны восторженность и отсутствие желания ее скрывать; мне все нравилось, я улыбался незнакомым людям, кивая им головой в сторону сцены, и одновременно — помню это, хотя и смутно — с нетерпением ждал своего излюбленного чуда.

Оно не преминуло свершиться — оно свершалось здесь каждый вечер; на сцену вышла женщина в черном, расписанном звездами халате, заиграла моя любимая мелодия, и легким мановением руки Мерлин выбросил женщину в никуда, обратил ее в ничто, а мгновенье спустя уже улыбался и кланялся, небрежно накинув пустой халат себе на плечо. Зал взорвался аплодисментами, как взрывался после каждого номера; для всех это был рядовой фокус, далеко не самый яркий в программе, и только я почему-то внушил себе особое к нему отношение. Теперь уже невозможно объяснить причину — все могло сложиться по-иному — но в силу странного стечения обстоятельств именно этот фокус вызывал у меня особое чувство восторга. Быть может, тому имелись и объективные предпосылки — гармония музыки, женской грации, изящества иллюзиониста, простоты средств (да-да, всего лишь неизвестная мне игра света и тени, не более); но скорее всего моя слабость к этому маленькому чуду Мерлина носила случайный характер.

Повторюсь: события того вечера сохранились в моей памяти не слишком отчетливо — что-то лучше, что-то хуже. Словно в ярком цветном сне помню, что как только Мерлин начал кланяться, я выпил новую стопку и неистово заорал: «Браво!». Мой крик не утонул в шуме аплодисментов; с улыбкой всесильного мага, вызывающе поглядывая на меня, Мерлин поведал залу, что другой женщины у него нет, а потому он сможет повторить последний номер лишь в случае, если кто-нибудь из гостей согласится выступить ассистентом. Он явно меня провоцировал, кое-где в зале раздались надсадные смешки; меня это задело, и пошатываясь я поднялся на сцену.

Я вовсе не уверен, что это происходило наяву, а не в моих пьяных галлюцинациях. Я не берусь утверждать, какие из запомнившихся мне событий того вечера были реальностью, а какие — иллюзией, и сколь велика роль магии Мерлина в тех иллюзиях. Едва я очутился на сцене, Мерлин накинул мне на плечи черный халат, зазвучала все та же музыка, затем рука факира легко коснулась ворота халата, а в следующее мгновенье я уже сидел на своем месте в зале, а Мерлин кланялся, и гремели аплодисменты.

Дальше у меня полный провал в памяти, а очнулся я уже в госпитале. Лечащий врач понятия не имел, был ли я в тот памятный вечер на шоу Мерлина. Он лишь утверждал, что госпитализировали меня в полночь прямо из казино, где охваченный алкогольной горячкой я буянил и приставал к незнакомым женщинам, угрожая обратить их в ничто.

Я пролежал в госпитале несколько дней. Горячка периодически возвращалась, но все реже и лишь на короткие часы. Медсестра потом рассказывала, что в своем безумии я был чрезвычайно озабочен сексуально и неоднократно пытался «вытряхнуть» ее из халата. Когда приступы окончательно прекратились, я выписался из госпиталя и вернулся в Армангфор.

Кору я больше никогда не видел; маленькую рюмочную в Лисьем носу до сих пор обхожу стороной.

Эпиграф к третьей части «Современной армангфорской энциклопедии»:

Подлинный художник не может пребывать в разладе с собственной совестью или заниматься тем, что сам считает недостойным. Измена своим принципам неизбежно отразится на стиле. Именно здесь кроется первопричина всех трагедий, случающихся с творческой интеллигенцией.