Мартин Сутер - Small World

Так что он был очень даже готов помочь и сразу вызвался отдать Симоне все фотографии, «хоть весь ворох», если ей охота. Но когда он целеустремленно двинулся к письменному столу и открыл ящик, где лежали фотографии, тот оказался пустым. Хотя он мог поклясться, что они всегда лежали именно там. Он не поленился поискать их и в других возможных местах, но фотографии как в воду канули.

Рождественский сочельник праздновался на вилле «Рододендрон» в тесном семейном кругу. В библиотеке поставили большую елку, нарядив ее игрушками, приобретенными еще Вильгельмом Кохом в его первом браке: прозрачные шары, переливавшиеся всеми цветами радуги, как мыльные пузыри, стеклянные еловые шишки и ангелочки с лицами модниц начала века. Красные яблоки на шелковых лентах оттягивали ветки, увешанные серебряной мишурой и серебристо-золотым дождем. Все свечи были красные. На макушке елки сидел золоченый ангел, благословляя раскрытыми руками тех, чьи помыслы были чисты.

По традиции дома старший из присутствующих мужчин обычно читал вслух из Священного Писания. Вот уже много лет это делал Томас Кох.

— «Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь».

Под конец Томас сел к роялю и проиграл свое уже набившее оскомину попурри из рождественских песен. Эльвира слушала растроганно, Урс думал об очередном увеличении капиталовложений в электронику, Томас — о Саломее Винтер, двадцати трех лет, а Симона — о Конраде Ланге.

Конрад Ланг сидел с сестрой Раньей в гостиной. И ни один человек не мог бы сказать, о чем думал он.

Утром в Рождество Симона постучала в дверь к своему свекру, полная решимости помочь свершиться рождественскому чуду. Томас Кох отнекивался, находил тысячу отговорок, протестовал, но Симона оставалась непреклонной.

Может, причиной тому была радость предстоящего отъезда на Карибское море, может, арманьяк 1875 года, к которому он усиленно прикладывался, отдавая дань тому, что это был год рождения его отца, может, его слабость ни в чем не отказывать хорошеньким женщинам, а может, он просто растрогался от одной только мысли, что способен на такой великодушный жест, — во всяком случае, перед своим отъездом Томас Кох появился в гостевом домике у Конрада.

Войдя в комнату и увидев, что Конрад продолжает неподвижно сидеть у окна, погруженный в себя, и смотреть в одну точку, он тут же раскаялся, что принял такое решение. Однако все же сел рядом с ним. Симона оставила их вдвоем.

— Урсу повезло с женой, — сказал Томас. Конрад не понял.

— Ну, с Симоной, она вот только что вышла отсюда. Конрад не смог вспомнить.

— Я отправляюсь завтра на яхту «Why not?». Конрад не реагировал.

— На яхту Баренбоймсов, — попробовал помочь ему Томас.

— Ах так, — сказал Конрад.

— Тебе что-нибудь нужно? Принести тебе что-нибудь?

— А что?

— Что-нибудь.

Конрад задумался. Он попытался привести в порядок свои мысли, по крайней мере настолько, чтобы суметь дать ответ. Но когда ему уже показалось, что он сможет это сделать, он вдруг забыл, на что ему надо ответить.

— Так, так, — сказал он в конце концов. Терпением Томас Кох никогда не отличался.

— Enfin bref (Короче говоря), если тебе что придет в голову, дай мне знать.

— D'accord (Договорились), — ответил Конрад. Томас снова сел.

— Tu prefers parler francais (Ты предпочитаешь говорить по-французски?)?

— Si c'est plus facile pour toi (Если это для тебя легче) .

Они стали разговаривать по-французски о Париже. Кони просвещал Томаса, у кого в это время года самые лучшие устрицы на Центральном рынке, и хотел также знать, будет ли он выставлять в этом сезоне Эклера на бегах в Лоншане5. «Чрево Парижа» снесли еще в 1971 году, а Томас с 1962 года больше не держал скаковых лошадей.

Трюк с французским у Симоны не сработал. Казалось, что для Конрада этот язык, дававший ему доступ к части его воспоминаний, был связан только с Томасом Кохом.

Но вечером ее ожидало второе рождественское чудо.

Симона обставила одну комнату на вилле полностью по своему вкусу — цветастая обивка кресел и канапе, цветастые шторы и диванные подушки, много кружев, икебаны из сухих цветов и аромат летнего вечера, источаемый бесчисленными вазочками с засушенными цветочными лепестками. Урс насмешливо обозвал эту комнату а-ля «Лаура Эшли"6 и не скрывал, что находит ее отвратительно безвкусной. Но для Симоны это было ее единственное пристанище в огромном доме смешанных стилей — мрачного грюндерства и голого прагматичного „баухауза“ .