Илья Стогов - mASIAfucker

Полисмены в шлемах со стеклянными забралами появились быстро. Они сдвинули щиты и оттерли панков в западный сектор. За спинами полисменов виднелись пожарные машины. Подъехавшие телевизионщики снимали происходящее с крыши своего автобуса.

Покричав еще немного, панки начали расходиться. Девица с цепочкой угощала меня пивом и что-то быстро говорила. Ее английский был гораздо лучше моего. Кроме того, перед этим я сутки не ел… мюсли достали, а больше Детка мне ничего не давала… и от пива кружилась голова… а новая знакомая сказала, что мы с ней обязательно должны съездить в Кройцберг… это такой район.

К одиннадцати вечера я потерял и девицу, и представление о том, где нахожусь. В кармане плаща у меня еще с ленинградских времен валялась ирландская монетка. Желтая, здоровенная, похожая на юбилейный рубль монета с нарисованным музыкальным инструментом — лирой — и двумя знаками: «5Р».

Это был мой амулет: то, что можно сжать в руке, когда не знаешь, какой выбор является правильным. Знаки означали «пять пенни». Однако, если вы не в курсе, «фунт стерлингов» по-английски тоже начинается с буквы «пи»: «паунд». В этом и состояла суть того фокуса, который я весь вечер демонстрировал желающим.

Я заходил в бар и говорил: «Пиво!» Бармен наливал мне пиво, объявлял цену, а я пригублял из бокала и, вместо того чтобы заплатить, рассказывал каждый раз одну и ту же историю:

— Короче, слушай меня, мужик. Я — ирландец, врубаешься?

— И?

— Я приехал из Ирландии и сейчас не могу в вашем сраном городе поменять ирландские деньги, врубаешься?

— И?

— Вот тебе монетка в пять фунтов. Это много денег. Этого хватит заплатить за четыре пива, врубаешься?

Бармены с тупыми лицами разглядывали мою монетку, а потом говорили, чтобы, допив, я забирал свои монетки и покинул их заведение.

Вряд ли они до конца понимали всю историю. Еще маловероятнее, чтобы они в нее верили. Но это было не важно. Важно то, что я сам в нее верил.

Сколько кройцбергских пивнушек я обошел в тот вечер — не помню. Я действительно практически не ел все предыдущие дни, зато пил много… один раз в баре хлопнул не пива, а double vodka… и вроде бы бил кого-то по лицу… какого-то вроде бы пожилого человека… но это — все, о подробностях меня не спрашивайте.

Детка говорила, что в квартиру меня принесли. Мне до сих пор лень думать о том, кто бы это мог быть. О том, что в прихожей меня вырвало прямо на ковер, я догадывался и без всяких ее рассказов.

Она попросила меня вернуться домой. В смысле — в СССР. Утром, пока я спал, она, дождавшись, когда откроется аэрофлотовский офис, сходила, поменяла мне билет. Потом я проснулся, она отдала билет мне, и мы сели завтракать. Я выпил кофе, ушел в уборную, и там меня опять долго рвало.

Самолет улетал вечером. Разговаривать было не о чем. Ноги дрожали, а перед глазами стояли тухлые круги.

Прежде чем уйти из квартиры, я попросил у Детки денег — добраться до аэропорта «Шёнефельд».

— Нет. Не дам. Ты все равно пропьешь.

— Сука. Как я поеду? Я не могу идти в твой «Шёнефельд» пешком.

— Не моя проблема.

— Ну хотя бы мелочи.

— Нет. Ты ведь как-то добрался оттуда?

Впрочем, мелочи она мне все-таки насыпала. Не оборачиваясь, я забрал рюкзак и вышел из квартиры. День только начинался.

В берлинском метро нужно было покупать бумажный билетик, как в пригородной электричке. По вагонам, не торопясь, ходили контролеры в синей униформе. Поэтому на выданные деньги я купил себе пива, а потом стоял у самой двери в вагон и высматривал контролерьи фуражки.

Часть метро была проложена под землей. Ехать там было не веселее, чем в метрополитене моего собственного города. Однако, оказавшись в восточной части, поезд выныривал из-под земли и взбирался на проложенный на сваях высоко над городом путь. С высоты рассматривать берлинские кварталы… и пить пиво… немецкое холодное пиво… через некоторое время жизнь вернулась ко мне, хотя и не совсем.

Внизу плыли бесконечные закопченные фабричные дворы. Все вместе напоминало обложку альбома группы «U2» «Achtung, Baby», до выхода которого оставалось еще несколько месяцев. Люди, которых удавалось разглядеть, были удивительно некрасивы.

В аэропорту я опять оказался таким же, как все: русским среди русских. Соотечественники были столь же некрасивы, как и немцы, но теперь они совсем меня не раздражали. Все было окончено. Пора домой.

Когда из Ленинграда я уезжал в Западный Берлин, приятели с завистью в голосе спрашивали: «Ведь, наверное, ты не вернешься, да?» Их можно понять: человека, пережившего клиническую смерть и видевшего ангелов, но все же реанимированного, даже хирурги воспринимают, как неудачника.