Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

Ровно наоборот живут японские деревни (особенно рыбацкие) и якудзы. Здесь жизнь как раз построена на склеенности всех воедино и отторжении чужих. Здесь и закон, и деньги намного менее функциональны — якудзы и деревенские гораздо больше рассчитывают на друзей и связи, да и ценят их выше. Для служащего государство — главная защита его статуса члена среднего класса. Для якудзы и деревенских — досадная внешняя помеха. И если для служащего страна — совокупность всех её граждан, то для якудзы и человека деревенского страна — вообще понятие эфемерное, поскольку всё, что ему важно, — это группа своих, людей, которых он непосредственно знает и на которых может рассчитывать. Примерно то же справедливо и для мелких лавочников. И, наверное, для России — от её нищих до её президентов.

— Ваш Путин, наверное, человек вроде этого моего нейрохирурга, да?

Я киваю.

— У меня в фирме он бы и дня не продержался. Но на том острове был бы своим.

Мой приятель мечтает о доме с садом, с деревом в саду. Мечтает о спокойной жизни, которая ждёт его где-то там, далеко, на пенсии. О вечерах, которые можно провести в кругу семьи, а не в баре с очередным надоедливым клиентом.

О друзьях, с которыми он может вспоминать былое, вместе пережитое — не как со мной, ведь познакомились мы просто потому, что наши дети ходят в один класс, и дружба у нас будет, боюсь, недолгая. Но когда его станут в очередной раз переводить в другой филиал, он не будет просить, чтобы его оставили в нашем городе, — скорее всего, не разрешат, а если и разрешат, зарплату точно не повысят. «А я, знаешь, зарабатывать люблю».

Зарабатывать любит и его жена. Недавно она пристроила детей на продлёнку и работает на полставки кассиршей в супермаркете неподалёку, хотя деньги семье не так уж и нужны — единственным результатом её трудов, пожалуй, станет ещё одна поездка семьёй дней на пять на Гавайи. Однажды я подошёл к её кассе, она расторопно обслужила меня, уложила покупки в полиэтиленовый пакет, излишне вежливо поблагодарила, затем посмотрела на меня, и я увидел в её глазах усталость — ту же самую, что у мужа. Я отвёл взгляд и увидел надпись на кассе «We can’t change».

Парикмахер мой — маленький, лысый и очень работящий человек уже за шестьдесят. В город он приехал из маленькой рыбачьей деревни на другом конце Японии, где строил рыбакам лодки. Да только было это ему неинтересно.

— Хорошо лодку сделаешь — рыбак к тебе лет двадцать не придёт, потому как не ломается она. А плохо сделаешь — тоже не придёт, потому как доверия к тебе не будет. Неинтересно же. А волосы — не лодки. Как хорошо ни подстрижёшь, всё равно через месяц-два отрастут.

…А ещё, знаешь, в деревне глаза были. Вот выйдешь в магазин, а про тебя говорят, что ты в магазин вышел. Купишь там лепёшку рисовую, а про тебя говорят, что ты лепёшку рисовую купил. Могут и добавить, что у тебя жена готовит плохо, потому вон и купил. Или что ты к соседке хаживаешь, потому жена и не кормит. А могут и не сказать. Но смотреть-то смотрят. А в городе живёшь себе, как хочешь — на тебя не смотрит никто, да и сам не смотришь — надо, что ли?

Парикмахер закончил меня стричь, положил левую руку мне на плечо, оттопырил средний палец, взялся за него правой рукой и начал подёргивать за него, имитируя массажный аппарат. Потом проделал то же самое с другим плечом. Затем по очереди ударил по обоим плечам сложенными ладонями, которые звучно брякнули друг о друга, словно две дощечки — не представляю, как это у него получается, — что означало, что сеанс закончен. Я расплатился, но вместо того, чтобы уходить, прошёл в кухню — мне хотелось выкурить с дочкой парикмахера сигарету, послушать новости. Но вместо кухни она, приложив палец к губам, провела меня вглубь дома, остановилась перед массивной дверью, повернула ключ в замке, распахнула дверь и включила свет:

— Вон, погляди на счастье отцовское. Только быстро, а то придёт ещё.

Для японского дома комната была просто огромная, в середине — мраморный стол, на столе — пепельница, тоже из мрамора, у стола — два кресла, очевидно, сделанных некогда для Людовика XIV, а вокруг — бесконечные скульптуры Венер, в разных позах и с разной степенью обнажённости. Все стены были завешаны тяжёлыми бордовыми шторами, хотя ни одного окна не было — очевидно, чтобы Япония, не дай бог, не влезла в щёлку и не растерзала нежную Европу когтями.

— Каждая Венера — мильон иен, не меньше, — сказала дочка парикмахера. — На столе, видишь, пепельница, а курить нельзя — чтоб не воняло. Отец каждый день чистоту тут наводит, чтоб ни пылиночки, на ключ запрёт, никого не пускает, стрижёт кому-нибудь волосы, вертится, про тяжёлую жизнь слушает, говорит: «Да неужели, да я б никогда не поверил», — а сам себе думает: «У меня Венер полная комната». А Венеры, вишь, по кругу стоят, на пепельницу смотрят, думают: «Курнуть бы. Ан нельзя. Строгий он». Вот брат и свихнулся.