Владислав Николаев - Своя ноша

— Кто у нас самые лучшие хлебы до войны выпекал?

— Феклинья Никифоровна! Феклинья Никифоровна! — враз выкрикнуло несколько голосов.

— Вот и поклониться ей в ножки. Что скажешь, Никифоровна? Будешь у нас хлебопеком?

— А почему, скажу, не быть? Благодать хлебопеком быть: хоть и нос в муке, зато и кусок в руке — ешь сколь хошь!

Бабы дружно рассмеялись, ибо знали: чужого Феклинья Никифоровна пальцем не тронет.

Неистребима потребность человеческой души в празднике! Кажется порой, и жить уже невмоготу: голод, холод, непосильная каторжная работа, — но душа все-таки выищет повод и, сбросив бремя забот, из ничего сотворит себе неурочный, не отмеченный никаким календарем праздник, и снова… «невозможное возможно», и снова жить охота!

Маша засветила в обеих комнатах лампы — грех в такой праздник экономить керосин. Женщины сидели вокруг кухонного стола и вдоль стен в распахнутых телогрейках, с опущенными на плечи теплыми платками, исхудавшие лица у них горели, глаза блистали, и Маша впервые обратила внимание на то, какие они все молодые и красивые, несмотря на худобу, ни одной, поди, нет старше тридцати, разве что Феклинья Никифоровна чуть постарше; им бы еще по гостям ходить, на гулянках выставляться, петь, плясать под хмельную гармошку, миловаться до свету с молодыми сильными мужьями. А они второй год без единого праздничка в беспрерывной тяжкой работе: пашут, сеют, косят, мечут стога, таскают на себе мешки, доят коров, а когда к ночи, валясь от усталости с ног, воротятся домой, там ждет их новая работа — латать личное хозяйство, которое одно только и дает кров и пищу. И муке этой не видно конца. Снесут ли, вытерпят ли? Снести-то снесут, но вот красоту свою и молодость сгубят навеки, не разменяв их на радость.

Дети, забравшись на печку, завели песню про орленка. Матери слушали их, вытянув шеи, со счастливыми глазами, а когда те замолчали, сами вдруг, не сговариваясь, затянули. Грустная песня, наверно, не выразила состояние их души, потому что, только она оборвалась, встали две женщины, Анна Вдовина и Катерина Попова, и, приплясывая друг перед другом, заиграли частушки:

Если первые частушки исполнительницы выкрикивали весело и задорно, то на последней у них задрожал голос. А дальше они и вовсе уже не пели, а скорее рыдали.

Чем бы закончилось это рыдание, может, к нему присоединились бы и остальные бабы, на глазах которых уже навернулись слезы, но в это время распахнулась дверь и встал на пороге Никита, встал суровый, неподкупный, с кнутовищем, подоткнутым за красный кушак, и свою огромную собачью шапку даже не снял.

Вот кто был тут хозяином.

Анна Петровна, оборвав частушку на полуслове, застыла с разведенною рукой посреди комнаты и жалко, заискивающе улыбнулась сыну, но тот не захотел щадить ее.

— Что же это такое, Анна Петровна? А? Завтра всем раненько вставать. Кому навоз возить, кому семена перебирать, кому в райком за хлебом ехать — а ты тут песенки-пляски организовала.

— Праздник у нас нынче, Никитушка. Но не будем больше, не будем, — виновато проговорила бригадир и стала закручивать вокруг шеи концы шали. Потом она подошла к печке, заглянула на лежанку. — А ну-ка, где там моя парочка, баран да ярочка. Собирайтесь быстрее домой. Слышали — сам пришел? Будет всем нам сегодня на орехи.

Всполошились и остальные бабы, бросились одевать детей.

Уходили все разом. На прощанье Анна Петровна обняла Машу и крепко-крепко расцеловала.

По расписанию в Глухариное поезд прибывал во второй половине дня, еще засветло. По некоторым причинам Валеру это не устраивало. Валяясь из экономии на голой полке общего вагона, он заклинал судьбу, чтобы случилась в пути какая-нибудь задержка и поезд прикатил бы в леспромхозовский поселок в потемках.

Возникший в северной тайге вместе с железной дорогой лет десять назад, поселок этот пока мало был приспособлен для препровождения свободного времени: ни телевизора с хоккеем и футболом, ни кафе с музыкой, ни плохонького универмага, куда бы ходили, как в музей, разглядывать завозные товары. Овощ в здешнем климате не выспевал, и огородничеством тоже не занимались. Одним из немногих развлечений служил пассажирский поезд, проходивший через станцию как раз после окончания рабочего дня. Стар и мал высыпали к нему. Мужики вламывались в вагон-ресторан, выпрыгивая через другую дверь с бутылками пива во всех карманах. Не отходя далеко, отжимали с них железные пробки и пили прямо из горлышка. Бабы окружали проводниц в черных шинелях, везших из города по их заказу всякую необходимую чепуховину. У ребятишек тоже были какие-то свои интересы. После отправления поезда долго не расходились, обмениваясь привезенными и доморощенными новостями.