Алина Литинская - Корона на завязочках

— Знаю. Нигде. Нет подсолнечного масла.

— А что же делать?

— Ничего. Не думать о нем. Думать о хорошем.

— А я о нем и думаю. О подсолнечном масле.

Через минуту мы у меня дома: есть надежда отыскать бутылку масла. Но Сурен уже забыл, зачем пришел: он увидел швейную машину. И — мгновенно к ней. Как магнитом. И стрелки, вздрогнув, перескочили на следующий пункт его интереса: Сурен осматривает, ощупывает, чуть не обнюхивает машину, но она, увы, ручная.

— Ты не знаешь, где можно раздобыть старую швейную машину «Зингер»? Но непременно ножную.

Я не знаю, существует ли в природе та камера, которую Сурен совершенствовал долгие годы, применяя для этого привод от ножной швейной машины? И если существует, связано ли ее название с именем Шахбазяна? Как, например, название камеры «Конвас», что состоит из первых слогов фамилий ее изобретателей. Сегодня никого не интересует «Конвас» — это уже архаика — речь лишь о традиции.

Вот для чего Сурену «Зингер». И подсолнечное масло.

— Ты представляешь, — скажет он вскоре, когда наступят тяжелые времена, — ты представляешь их лица, — он подчеркивает это самое «их», — когда в доме не найдут ничего, кроме нескольких выпотрошенных швейных машин «Зингер», баночки с «Вегетой» на кухне, и даже подсолнечного масла не найдут. «Они» будут очень озадачены. Потрошитель швейных машин, скажут, — а потом, словно стряхнул с себя игривый тон, — не скажут, не скажут. Не надо упрощать, они не дураки и прекрасно всё знают. Будут искать улики. Какие? Кино, конечно. Спрячь это, и подальше.

Сурен держит банки с кинопленкой. Это «Саят Нова» («Цвет граната»). Теперь, через десятилетия, это признанный мировой шедевр, получивший множество международных премий. За операторскую работу — особо. А тогда — улика. Фильм опального режиссера, зэка Параджанова. И оператора Шахбазяна, не зэка, но не слишком лояльного.

— Спрячь, — говорит Сурен, — это первый вариант фильма, не принятый Госкино, его даже в Белых Столбах, в «Госфильмофонде», нет. Там, кажется, только прокатная копия.

Так и пролежал фильм на антресолях все четыре года, пока Параджанов был в зоне. Сурен забрал коробки, когда Сергей вышел на волю.

Сергей говорил: «У Сурена библейское лицо».

Однажды мы увидели его иным. Впрочем, может быть, и у «библейского лица» бывает выражение растерянности.

Он переступил порог и уронил какие-то бумаги, что нес с собой. Пока поднимал бумаги, снял и уронил пальто, потом что-то со стола… Сурен — не Сурен.

— Сбежал, — говорит, — со студийного собрания. Не выдержал… Страх и стыд… Собрались, чтобы обсудить?.. осудить?.. Отречься?.. предать анафеме?.. Параджанова. Самые близкие отреклись первыми. Сдали. Вынесли на блюде. Эти, — Сурен ткнул пальцем вверх, — боссы, даже они не ожидали. Пришли убеждать, а тут всё без них пошло-покатилось. Они были удивлены и даже смущены. А один, самый близкий, предложил убрать Сергея из титров, чтобы сохранить список. Свою фамилию, конечно, в первую очередь. Я не смог больше быть там.

Трое суток ходил Сурен со Светланой Параджановой по Киеву, от отделения к отделению, от ведомства к ведомству. Искали «исчезнувшего» Сергея. Никто, конечно, «ничего не знал». Один Сурен, кажется, догадывался. И молчал. Не оставлять же Светлану одну.

— Тебе не приходило в голову, что каждое дерево, — движением головы Сурен показал вниз, — кто-то оттуда?

Мы на старом Киевском кладбище: среди деревьев, кронами под самое небо.

— Где-то здесь, на этом участке, твой отец?

Через столько лет узнал место.

— Хорошо, что вместо каменной глыбы посадила дерево у изголовья.

— Я не садила. Само выросло.

— Здесь деревья сами знают, где им расти.

Снова встретились на Крещатике. («Крещатик уже привык…»).

— Ты не слышала московскую сводку погоды на ближайшие дни?

— Не слышала… Мне всё равно, мне в Москву не надо…

— А мне надо. И не знаю, в чем ехать: брать с собой плащ или не брать. Собирается вгиковский выпуск, наш курс. Все братья-операторы с других, нормальных студий, люди как люди. У всех звания: кто заслуженный, кто народный, кто лауреат… Профессора-доценты. Один я без роду, без племени. Нет меня на студии. К тому же, не знаю, в чем ехать…

В тот раз Сурен поехал не в Москву, а в зону, навестить Сергея.

…И, может быть, Сергей снова подумал: у Сурена библейское лицо.

А вообще, память о Сурене Шахбазяне не ассоциируется со словами: он немногословен. И действия его нехлопотливы. И нрава он был не очень веселого. Не потому что грустен, а потому что сосредоточен. Ему некогда. Жил нешумно и по делу. Занимался камерой и снимал кино.