Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Единственное, что меня удивило в нашем последующем кружении по Парижу, так это то, что я вывел Ольгу к Нотр-Даму той самой улочкой Урсэн, как когда-то провел меня к нему отец. Он оставил-таки борозду в моем сознании. Недалеко от Нотр-Дама мы купили подарочки детям: музыкальные шкатулки по типу шарманки – если вертеть ручку, звучит коротенькая мелодия. Я нигде у нас таких не видел. Я наслаждался своей шкатулкой, как ребенок. Главное – звук этих шкатулок неподражаем. Но это была последняя удача этого дня. Я решил сводить Ольгу в свой Париж, в Музей человека, в Зеркальный коридор – немного полетать. Здание на площади Трокадеро стояло на своем месте. Но внутри было что-то не так. Нам продали билеты, но чем дальше мы шли вглубь музея, тем более все становилось не так; возникло впечатление, что вся экспозиция была подвергнута глубокой кубистической трансформации: часть экспонатов просто была убрана в ящики и едва проглядывала за стеклом. Другие были выставлены на обозрение. Никогда не испытывал такого омерзения: угрюмые черепа австралопитеков, сросшиеся младенцы, трехпалые конечности рук, изуродованные ножки, деформированные головы – жуткая кунсткамера человеческих патологий. Венчал это дело стеклянный куб, то есть не куб, а небольшая комната, в которой лицом к входящему были выставлены посмертные маски народов всех рас. Меня охватил нешуточный трепет. «Послушай-ка, – закричал я Ольге, – ты что, не чувствуешь, что здесь полным-полно мертвецов?! Бежим отсюда!» Мы выскочили из этого жуткого места и попали в места относительно безопасные. Выставки: «Женщины мира», «Матери мира». Все это меня не интересовало, но там, внутри, я заметил служителя, парня лет двадцати пяти.

– Послушайте, – подошел я к нему, – а где здесь Зеркальный коридор? Где-то здесь должен быть Зеркальный коридор…

– Это точно? – спросил парень без тени недовольства или недоумения.

– Ну конечно. Я там был.

– Когда? – спросил парень.

– Одиннадцать лет назад…

– Я не знаю, я здесь работаю три месяца, а вообще музей уже несколько лет на реставрации…

Я все понял. Я хотел показать любимой лучший из Зеркальных коридоров мира, а показал только анатомические уродства, негров, торгующих брелоками Эйфелевой башни на площади Трокадеро, да и саму эту фиговину, которая почему-то никогда не вызывала во мне никаких чувств. Никаких.

Мы решили убраться в Латинский квартал, там пообедать, а затем, если повезет, найти площадь Контр-Эскарп, ибо я необъяснимо соскучился по ней.

На бульваре Сен-Мишель у площади Сорбонны почему-то оказалось чересчур много народу. Через секунду я понял, что половину толпы составляют студенты, а половину – жандармерия (причем именно не полиция, а жандармерия в полном боевом облачении – щит, каска, бронежилет), которая пыталась стащить студентов с проезжей части. Те что-то кричали и показывали транспаранты с лозунгами. Я сделал несколько кадров, но дальше в дело пошел слезоточивый газ, и я, уже однажды испробовавший на себе эту штуковину, бросился прочь. Ольга подхватила меня, мы свернули в ближайший переулок, где под наблюдением нескольких дюжих жандармов пара парней и девчонок пыталась то ли проплеваться, то ли проблеваться, то ли прочихаться. В общем, досталось им здорово. Жандармы не пытались их задержать, вообще, как я понял, в их задачу входило только одно – держать свободной проезжую часть бульвара Сен-Мишель. Как я забыл, что в этом году – сороковая годовщина событий мая 1968-го! Мы зашли в китайский ресторанчик. В двухстах метрах от центра событий было абсолютно тихо. «Что ты сняла?» – полюбопытствовал я у Ольги, когда мы уселись, потому что у нее цифровой фотоаппарат, а у меня пленочный. Из всех снимков очень выразителен был парнишка, который почему-то упорно совал в окна автомобилистов сделанный спреем плакат «La mort du social», что можно было понимать как угодно. Первое – что идея социального равенства умерла. Второе – что умер факультет социологии. Третье – что вообще никакие социальные программы при новом президенте Николя Саркози не действуют. Что собственно социальное чувство – умерло. Чего-то они хотели от времени, от президента, от самих себя или от общества, в котором живут. А общество было довольно и, во всяком случае, равнодушно, и жандармерия отвечала им слезоточивым газом.

В конце дня мы нашли площадь Контр-Эскарп. И мне даже показалось, что тот столик, за которым мы тогда сидели и беседовали с итальянцем. Мне трудно было объяснить жене, что было такого в этой площади, кроме глубокой и болезненной памяти об отце… Но я и не пытался объяснить, я пытался понять: крошечная площадь, по кругу расположенные кафе, вынесенные на тротуар столики, фонтанчик в центре. Никакого клошара, разумеется. Ходили люди. Отъезжала пара на мотоцикле. К столбику был притянут тросиком велосипед с совершенно невероятно погнутым колесом. На тротуаре в ящиках на свежей стружке лежали бутылки вина. Целовались влюбленные. Художник рисовал… Черепа австралопитеков, изуродованные конечности и комната погребальных масок мало-помалу куда-то, однако, отступили… Почему мой отец так любил эту площадь и я люблю вслед за ним? Загадка. Какой-то тут удивительный, маленький, очень причудливо связанный узелок жизни. Стояла прекрасная погода майского вечера. Чего-то смутно хотелось. Чашку кофе? Бокал вина? Нет-нет, еще один поцелуй, пожалуй. Художник рисовал – и его картина увлекала нас в пленительные извивы улочки Муфтар, в перспективу которой он хитроумно увел свое полотно. Впрочем, улочка Муфтар стоила того – настоящая улочка старого Парижа! В которой мы в конце концов и скрылись, густо мешая любовные ощущения с впечатлениями от увиденного. Студенческий бунт еще не стал для меня проблемой. Победил весенний вечер, сумерки, любовь. «La vie en rose» 54. А, черт возьми!