Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Мишка усмехается, наблюдая, как я усердствую, пытаясь изнутри закрыть дверь избушки подобием засова, запереться от громады Леса и бродячей темной силы. Наверное, глядя на меня, он силится вспомнить, был ли и он когда-то таким же жалким, в простительном смысле слова, существом, – ведь начиналась же и для него эта жизнь с чего-нибудь? Но, кажется, так и не вспомнив, засыпает, растянувшись на нарах. А утром отводит меня вверх по тропинке метров на пятьдесят туда, где промеж четырех елей натянута была железная петля, куда весной попал повадившийся ходить на зимовье медведь. Силясь высвободиться из петли, он все изрыл и изорвал вокруг себя так, что одно из деревьев засохло. Я пытаюсь представить, что за силища бушевала здесь. Алтус, равнодушно обнюхав облезлый медвежий череп, отходит в сторону. Он хочет дать мне урок: он не признает мертвой опасности.

Спасибо, брат Алтус, я понял тебя. Но медведь – лишь конкретный, крошечный сгусток силы Леса. И если на четвертые сутки пути, когда мы достигли наконец Мишкиных владений, я действительно, словно в обморок, провалился в сон, то потому, что наконец почувствовал всю невероятную огромность пространства, в котором очутился, всю его невероятную силищу. Я видел тайгу, поднимающуюся на ближние хребты, россыпи синих гор вдали, поднимающихся из тайги же, ничего, кроме тайги, до самых лысых водораздельных хребтов в темной глуши Эвенкии.

Эта огромность ощущается прежде всего как невероятное умаление человека и его «эго» и потому поначалу воспринимается как страх и лишь потом – как великий оптимизм. Как большая надежда. Ибо Лес вечен. Лес изначален. От раны тунгусского метеорита, который мог бы стереть с лица земли любую столицу Старого или Нового Света, уже через полвека не осталось следа, Лес зарастил эту рану, чем бы она ни была причинена – внезапно вторгшимся в земные пределы антивеществом, ядерным взрывом или просто газообразным космическим телом. И потому, каким бы излишествам и безобразиям ни предавался человек, каким бы великолепием ни сверкали отделанные на лесо– и нефтедоллары города, каким бы уродством ни расползались вокруг их пригороды, заводы, пакгаузы, свалки, не оставляющие надежду ничему живому, последнее слово не за нами. Лес сильнее человека, что бы тот о себе ни думал. И стоит преступить некую грань , которая чем дальше, тем тоньше делается во всем – в политике, в искусстве, в повседневной жизни, – как города превратятся в зону бедствия, в зону эпидемии, или войны, или иного какого-нибудь проявления человеческого Безумия. Они опустеют, но Лес останется и наполнит землю жизнью – ибо для вселенской жизни человек значит не больше, чем белка или муравей, – и сомкнется над опустевшими и поруганными строениями, как, собственно, не раз уже бывало в человеческой истории.

Здесь к месту мысль о староверах, которые выбрали себе для жизни именно эти дикие места. Они «смешно» чураются прогресса – а в результате сберегают силу той красоты, которая, обрушившись на тебя, переживается как счастье . Тут дело в чистоте красоты, которую, как воду из реки, можно черпать и пить, не убудет – и прозрачная глубина…

Это ощущение счастья – почти невероятное, потому что лучшие места срединной России – то же Абрамцево—Радонеж—Сергиев Посад, чудесные места, связанные и со св. Сергием Радонежским, и с о. Александром Менем, с Аксаковыми, Нестеровым, Врубелем, Васнецовым, – они же живы едва. Они убиты туристами, изгажены нынешними обитателями, красота их почти исчерпана. Издалека даже может она показаться цельной, но стоит приблизиться, увидеть недостроенный ресторан, зеленую мыльную пену под сливом плотины, осколки бутылок, банки – и видишь, что всё в трещинах, нет здесь ничего целого…

В тайге же возникает странное чувство, что красота так плотна, так вещественна, что можно есть ее, питаться ею. (Откровенное признание Мишки, что он грубо паразитирует на природе.) Поэтому я и говорю о «силе» Леса, и она ведома староверам. Если бы я не увидел этого первозданного, божественного величия природы, не ощутил силу красоты, исподволь вливающуюся в тебя извне, я бы, наверно, никогда не понял охотников. Как и староверов не понимал. Но спор между ними и нами не закончен. То, что нас больше, ничуть не служит доказательством нашей правоты. Мы способны искусить и раздавить их, грубо вторгнуться в их мир и погнать еще дальше – ведь с нами наше Безумие, а с ними только сила Леса. Но случись Безумию вырваться на вольную волю, случись в мире любой силы война, ядерная зима – они на какой-нибудь своей речке действительно спасутся , и это будет буквальное исполнение их веры в то, что только по-ихнему и можно спастись, как они утверждают, и не безосновательно, уже триста лет.