Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Молва приписала Уорхолу много счастливых грехов, но Энди всегда, особенно после того, как его застрелили и он долго не мог ощутить, есть ли в нем жизнь, любил созерцать сатурналии, телесно в них не участвуя, отдавшись воображению. Вот выписка из Уайльда, сочиненного нынешним романистом: «В телесной близости, говоря по правде, я тешил вовсе не плоть, а душу. Подобно изображениям богини Лаверны, я был головой без тела: воспоминание о грехе приносило мне больше наслаждения, чем сам грех. Острое ощущение радости проистекало не из чувств моих, а из рассудка. Я познал все удовольствия, не подчиняясь ни одному из них, стоя в стороне, пребывая в своей нерушимой целостности. Склоняясь над этими юношами, я мог видеть свой образ, отраженный в их глазах: два человека в одном, и первый глядит из-под набрякших век на наслаждение второго». Слова эти об Уорхоле, телесное в нем отсутствовало, как если бы фиктивная плоть его подражала источающей чисто духовные сущности плоти иллюзорно Распятого из древней христологической ереси.

Поздней осенью, днем тель-авивским, не просохшим от полунедельного проливня, я вошел в арку двора с крохотной улочки шансонье-авиатора, изящного прожигателя, сочинителя томных песенок для богемы — одна, перенесенная птицами, в Буэнос-Айресе пленила Карлоса Гарделя, он исполнил ее по-испански месяца за два до гибели в перелете, — приятеля Агудати, нижинского-палестинского: хореавтор, прыгучий фантаст, творец буйных пуримских шествий, демон в мешке захолустного прозябания, а Европа построила печь и барак. Хозяин букинистического, рыжеватый, в распахнутой куртке, сгребал в угол двора мокрые листья. Остропахнущая желто-красная прелая свежесть, грибница. Невдалеке, никого не боясь, ходил удод с тонким загнутым клювом и венчиком-хохолком, еще одна птица посвистывала в черных ветвях, перекрестивших голубизну. Заходи, дверь открыта, буркнул владелец, я спустился по четырем обветшалым ступеням, тайский гонг мелодически звякнул. Подвал отсырел, пахнуло опять же грибами, аппетитно щекочущей плесенью, из пятен на потолке сложился бы атлас. Порывшись в английском, любительском и шпионском бродяжничестве — простимся же наконец с туповатою вялостью человека оседлого (так прямо и тиснули в предисловии), завистливо пробежав «Византийских блаженных», труд кудесника галльского, правоверного мусульманина в Стамбуле средины тридцатых: пятьсот стилизованных под науку страниц, кропотливый отчет об авторских, наяву, в твердой памяти встречах с героями книги, известными шалунами — до взятия Константинополя, я выволок уцененный к трем долларам пудовый серебряный гроб, Дневник Энди Уорхола, перекошенный, вспухший от наводнений, в желтоватых потеках, отдающих живительно-сладкой гнильцой. Но гнилостность и величие связаны. Князь Луцио понимал это хорошо.

Усадьба над выжженной солнцем долиной, зной спадает, как пропотевший надрезанный бинт, запахи сада ползут на веранду. День смерти короля Фердинанда, и старый князь Луцио развернул перед тем, кому суждено было стать поэтическим хроникером беседы, картины монаршей агонии. Болезнь впервые дала знать о себе холодным вечером января, когда окоченелый король спустился с горы, спотыкаясь о льдинки. Толпа встречала внизу, и мистически обостренное чувство сказало, что это последние почести, а дальше, о, дальше — ордалия, голгофа, череда возрастающих до безумия испытаний. Боли на брачном пиру, вздохи и вскрики, заглушенные шумом веселья. Боли, ничем не снимаемые, денно и нощно, при бессилии смущенных врачей; мужество, с каким терпел он недуг, простерлось далеко за пределы не только что средних, но и недюжинных человеческих качеств, лишь однажды выдержка отказала ему, когда в зараженную зловонием комнату вошла супруга его, герцогиня Калабрийская, ужаснувшись, как постарел он за несколько дней, в которые она избегала свиданий: увидев смятение молодости, Фердинанд заплакал по-детски, горько и неутешно, но то был единственный раз.

Он просто и без патетики, в непринужденно-учтивой, несколько старомодной манере обратился с коротким напутствием к собственной статуе, прощально приветствовал кипарисы и пинии, замок, тяжелые, апатичные, то вдруг порывисто пробужденные стяги на башнях, — виноградные лозы, стада у ручья, зеленоватую, серую, в блуждающих волнами переливах светотень на холмах, издали подобную мху, ястребиные росчерки, горловой трепет горлинок, гексаметрическое морское дыхание, с минуты на минуту его ожидавшее, потому что тем временем слуги заворачивали короля в одеяло, спускали на носилках через люк, прорубленный топорами солдат, укладывали на койку каюты, дабы морем доставить в Казерту, где на огромной кровати, окруженный свечами, реликвиями, распятиями, лампадами, чудотворящими изображениями, он быстрее, чем напророчили медики, достиг мерцающего, полубеспамятного побережья, тело его разлагалось, захлестывая воздух миазмами, и вскоре он отошел, причастившись святыми дарами, а вызванные королевой солдаты принялись очищать от гнойных струпьев то исхудалое, страшно преображенное нечто, во что превратилась августейшая плоть.