Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Но это обрывки, разрозненности, в картине нет главного — центра. Он помещается в маленьком домике на пригорке, в спальне, на добротной немецкой кровати, где полноватый, очень бледный немолодой человек в клетчатой, расстегнутой на груди рубахе вперился в потолок. Приступ, всегда отвратительный, сегодня, как всякое новое покушение, особенно гадок. Страх, потливость, быстрое накопленье мочи, утку подавали трижды, не подтечь бы в четвертый. Доктор из города, средних лет дама с располагающим медицинским лицом, какие были в обычае прежде, слепленные тогдашним медицинским каноном, и фатально вывелись ныне, в то «ныне», что превратило врача в прислужника темных количеств, выставила вон любопытных, испуганных, созерцающих, горячо сострадающих, сообща удовлетворившихся завтраком, распахнула окно, ловко вколола инъекцию — не волнуйтесь, сейчас полегчает, вам уже легче, не правда ли.

Человек на кровати знаменит и задарен. Взнуздан, стреножен, зависим, под хомутом. Сок жизни его достиг антрацитовой густоты. Воздух тела его выпили так давно, что от припадка к припадку он забывает об этом, «дерзко пренебрегает», сказал бы один выспренний юноша в обоюдной их юности. Почва там же, где раса. Международный комфорт, подкладываемый под радикулитную спину в пропагандных поездках, коих бесстыдство, замазанное деловым характером поручений, не угнетает его, да и раньше плевал, на то и побор, чтобы платить, выгадав главное, поставлялся по разнарядке Юстинианова византийства, так темпераментно проклятого двурушником-кесарийцем. Немногое ж изменилось в тайных тетрадях, отрадно, большая традиция, а горечь остается, с чего бы такая горечь, изжога во рту и в душе. Лао-цзы, Гаутама миновали по флангам, много чести для старого нечестивца, неврастеника и сатира, побрезговали, он для них не скупился. Желчная диктатура, что магнетически, в рабски влюбленной покорности, завлекла к нему многих и многих, не только одержимых женщин, готовых к любому приказу, но и мужчин, таких же вампирично высосанных мух в его паутине, тратится вхолостую, он перестал понимать, как использовать тех, кого подчинил. Она права, отпускает. Холодной рукой слабо берет ее теплую руку, докторша улыбается.

Безусловен бревенчатый потолок. Безусловен Гораций со своим сладострастьем, тяжелыми кружевами и стоицизмом. Сомнительно прочее, даже сосны, тем более призрачный вид из окна. Но некоторые стихи удались, никогда не был пошлым пораженцем и нигилистом, слюнтяем и мазохистическим нытиком, чтобы зачеркивать все. Сегодня он встанет, встанет назло, как вставал Хо Ши Мин, дядюшка Хо, на тропе между двумя комами, репетиция завтра, пусть попробуют отменить, вот первейшая безусловность.

Не так часто я думал о нем до августовского видения на перекрестке, худо помнил единожды читанное, неперечтенное. Нижеследующее скорописно составленное поутру рассуждение пришло само по себе, вне плана и цели, растревожив необоримостью появления.

Стремясь к первенству, он должен был выбрать левое или правое, явно не середину, равенство для него было ложью, он сызмальства добивался славы и власти, занося в дневник строки об уготованном ему великом предназначении, молодая поэзия и драматургия его кишат существами, не закрепляемыми ни в одном постоянном укладе, — нарушающим заповеди отребьем, колониальными молодцами, висельниками, отцеубийцами, бродячей шпаной. И когда привелось ему встретить марксизм, тот научил его не эсхатологии, не уравнительной справедливости, но куда более интересным вещам. Марксизм взял его трезвостью и прямотой, освобождающим умением договаривать до предела, до корней отчужденье, до грязного первотолчка, заголивши вранье верхних классов, развлекаемых оркестром на палубе. Захваченность идеологий материей, грубейшая подоплека эфирных перипетий, низменное основанье морали, цинизм и насилие как сокрытые корни нравственной проповеди, всякого идейно-словесного жеста — вот что такое марксизм.

Сперва материя, потом дух. Сначала еда, потом мораль. В Аугсбурге, Мюнхене, Берлине, везде и всюду сначала хотели еды, за нее дрались и убивали. Тарелка горячего супа, горячая еда становится дымящимся клеймом его пьес. То больше, чем суп, больше, чем еда: единственная связь с миром пропащего человека, которого ничто уже с миром не связывает. Иными словами, исповедание веры и дух, отнюдь не материя. (Эпигоны развили мотив; в пьесе одного восточного немца, привинченной, разумеется, к мору и гладу Тридцатилетней войны, перечисляются не то двадцать три, не то двадцать шесть условий приготовления супа, в ряду коих уверенность, что тебя не убьют, пока будешь варить, и что после драки хватит сил это хлебово съесть.) Марксизм подтвердил глазные, житейские зарисовки Бертольта Брехта, предлагая множество творческих воплощений снедавшей его тяги к преобладанию, обладанию.