Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Сознание плохо помнит дальнейшее, все запомнило тело — припадки изнеможения, нарастающий страх перед всяким усилием, пустяшным три дня, неделю назад, но вот неподъемным — жернов; запасы кончались, кладовые пустели, и я вместе с ними, влачащийся. Вожатый, незлобивый ироник, весьма позабавленный эпизодом («какой вы ранимый, бог с вами, не буду вас больше дразнить»), предлагал вытяжки и настойки, великоханьские, из походной аптечки эликсиры и травы, я отвергал, выбирая обрывками разума — как бы точнее сказать… да, благотворность страданий, наверно заслуженных, потому что доставшихся. Я обескровлен с тех пор, но я был обескровлен и раньше, почти так же чудовищно утомлен. Но если бы не проклятая лоянская древность, я бы легче добрался сюда, реже падал в канавы, траншеи, не валялся б часами на дне котлована, как же все перекопано и разрыто, два пути схватили друг друга за горло. Пыль пустыни, марево, взвесь, энная степень сфумато, в нем песчаные поезда-невидимки, красные по наступательному звуку. Бывает ли древность иной, неужасной — сомнительно. Вникая в Аменхотепа IV, я пленился почти христианским смирением его поведения, мыслей. Единобожие, отвращение к жертвам, новые люди под золотым диском в новой столице, голуби, детское пение над водой, красота царской четы, не спрятанной от народа, к нему выходящей в обличье жизненном и священном, братскосестринском, чистом от скверны и чадородном, — от праздника веяло на закате трупною прелестью, затягивающей, противной.

— Вам пошло бы на пользу чуть-чуть подкрепиться.

Свежевыжатый апельсиновый, его любимое, с мемуарной пометкою, красное, голландский в полтора десятка сортов сырный развал на круге крестьянского дерева из картонной коробки наподобие шляпной, гигантской, горячие калачи к ветчине и салату — самобранка раскинулась, он не притронулся, изжелта-бледный, сама худоба, безустанный лишь в речи.

— Спасибо, но ни к чему. Снимите картинки над столом и кроватью, мертвое не излучает, а они беспробудно мертвы: ощупайте воздух вблизи или попробуйте зеркальцем, не запотеет.

— Примете ванну? Хотите смыть пыль?

— Напрасная трата времени и воды, пыль приберет меня на возвратной дороге.

Я был согласен со всем, что он говорил. Работы его закрепились во мне той чистотою порядка, когда стихотворение есть цельная мыслевещь, сплав слова и камня, и если им бросить в стекло, стекло разобьется. Плац-парад нематерьяльных, из девственной пленки армейских фигур, движимых дыханием художника, наполняющим их в капризных количествах, несообразно рангу воителя, дыханием плавным, прерывистым, одышливо стройным. Линии жизни, ленты с точнейшими предсказаниями в замкнутых ящичках, от самых коротких тринадцатифутовых до семимильных, продетых в столетие. Солнечный голем, питаемый светом умышленный человечек, метр высотою, в хасидском кафтане и шапке, сметливый, как ребе, советчик с казуистическими задатками к размножению; на ночь сворачивается, уходит в себя, днем активно передвигается и разглагольствует. В Бейруте, обсудив положение с големом, артист оставил отпечатки пальцев на двухстах сваренных вкрутую яйцах для катакомбной трапезы маронитов. В Берлине расписывался берлинской лазурью на голых телах, и они обретали другую походку и уже не простуживались. Плодородные его экскременты разосланы в металлических баночках адресатам, брачующимся. Кровь, сцеженная в алавастровый фиал, завещана римской курии. Я перебрал в уме вехи как четки. Гость протестующе отмахнулся.

— Я только очерчивал контуры действия и возможности поступка, но не действовал, не совершал, свято уверенный, будто все мною делаемое — это поступок. Как бы не так, театр представлений, иллюзия, маскарад и подмена от сердца, без малейшего, что удивительно, намерения обмануть и нажиться, ну, самую малость, невозбранную и в честнейших компаниях. Простая в своих основаньях игра, — а ведь мы отрицали, мы яростно отрицали игру! — в коей нам ассистировали предметы и звери, болванчики и хасиды: он был истинным чудом со своей суетой, местечковой мечтательностью, набожными скабрезностями; механики чертыхались полгода, но отработали номер, все запаяли по схеме. Предприятие называлось «современным искусством» — возврат к сакральному, одухотворение косности, о, этот пунцовый задор и кураж, молодечество упований, пепел письма у свечи. Письмо не бессмысленное, пусть риторичное и фразерское, наобещавшее невыполнимого, так обещают женщине, чтоб слаще истечь в нее семенем. По слухам, хоть я не прислушиваюсь, взращенная нами скотинка под именем modern, contemporary тучнеет, звеня колокольцем, на сочном лугу. Я более к ней не приставлен, бесстыдство увеселительных балаганов без меня обойдется. Взяв целью развлекательность торжища, искусство хлопочет с выпученными от натуги глазами (увы, нам не сдвинуть всемирный закон, Меркурия в Водолее, принуждены соответствовать, шептало оно, а потом и шептать перестало), испуганно озираясь на золотые вертепы — смилуйтесь, научите, мы одной с вами крови теперь.