Адам Джонсон - Сын повелителя сирот

– Я не хочу погружаться в детали проверки на преданность, но это изменило мой взгляд на вещи. За грудью в медалях может скрываться герой или тот, кто привык держать палец на курке и кому по службе не раз приходилось убивать. Я стал подозрительным мальчиком, поняв, что за внешностью всегда скрывается нечто большее, если копнуть поглубже. И, наверное, по этой причине я покатился вниз по карьерной лестнице. Траектория моего падения подтвердила то, что в природе не существует таких добропорядочных, самоотверженных граждан, какими, по утверждению нашего правительства, мы являемся. Я не жалуюсь, прошу заметить, а просто объясняю. Мне не пришлось хлебнуть и половины того, что выпало на долю других. Я не вырос в сиротском приюте, как Командир Га.

– Командир Га? – удивился мой отец. – Это и есть твой новый друг?

Я кивнул.

– Ответь мне, – попросил он. – Командир Га твой новый друг?

– Да, – признался я.

– Но Командиру Га нельзя доверять, – вмешалась в разговор мама. – Он трус и преступник.

– Да, – добавил отец. – И еще самозванец.

– Вы не знаете Командира Га, – возразил я. – Или вы читали мои бумаги?

– Нам не нужно читать бумаги, – заметил отец. – О нем мы узнаем от высших властей. Командир Га – враг народа.

– Не говоря уже о его скользком дружке товарище Буке, – добавила мать.

– Никогда больше не произноси этого имени, – предостерег ее отец.

– Но откуда вы все это знаете? – удивился я. – Расскажите мне об этих властях.

Они оба указали на репродуктор.

– Каждый день по нему передают историю, – объяснила мама, – о нем и Сан Мун.

– Да, – подтвердил отец. – Вчера передавали пятый эпизод. В нем Командир Га едет с Сан Мун в Оперный театр, но это ненастоящий Командир Га, понимаешь…

– Стоп, – сказал я, – Этого не может быть. Мне мало что удалось вписать в его биографию. У нее даже нет конца.

– Что ты такое говоришь, – возразила мама. – Радио не врет. Следующий эпизод передадут сегодня днем.

Я схватил стул и потащил его на кухню. Встал на него и дотянувшись до репродуктора, вырвал его из стены, но он продолжал пронзительно вещать. И только обрезав ножом идущий от него провод, я смог заставить его заткнуться.

– Что случилось? – недоумевала мама. – Что ты делаешь?

– А если американцы тайно нападут на нас? Как мы получим предупреждение? – надрывно закричал отец.

– Вам больше не нужно переживать по поводу тайных нападений, – заверил я их.

Мой отец двинулся, чтобы возразить, но изо рта у него ручьем потекла слюна. Он дотронулся до своего рта, потрогал губы, будто те онемели. У мамы задрожала одна рука и она стала придерживать ее другой. Токсины ботулизма стали расцветать внутри них. Время подозрений и споров прошло.

Припомнив ту ужасную фотографию семьи товарища Бука, рухнувшую под стол, я решил, что мои родители не должны лежать в таких унизительных позах. Я дал им по фужеру воды и уложил на кровати, чтобы они могли продержаться до наступления ночи. Весь день до самых сумерек, я потчевал их своей историей, каждым кусочком ее, и ничто не осталось недосказанным. Рассказывая, я все время смотрел в окно и закончил свою исповедь только тогда, когда они стали корчиться на своих кроватях. До наступления темноты я не мог ничего делать, а когда, наконец, стемнело, Пхеньян превратился в черного сверчка из сказки – он был нигде и повсюду, и его стрекотание раздражало лишь тех, кто проигнорировал последний клич, призывавший ко сну. Луна мерцала над рекой. В темноте слышалось лишь щелканье зубов овец и коз, жующих траву, а когда на них нападали филины, они не издавали ни звука. Когда ночь совсем поглотила город, мои родители впали в забытье, я поцеловал их на прощание – наблюдать за неизбежным было выше моих сил. Явным признаком отравления ботулизмом была полная потеря зрения, и я надеялся, что никто никогда не узнает, что послужило причиной их смерти. Я бросил последний взгляд на комнату, задержав его на фотографии своих родителей, на папиной гармошке и их обручальных кольцах. Но все это я оставил нетронутым. Туда, куда я шел, я ничего не мог с собой взять.

Командир Га ни за что не перенесет предстоящее ему нелегкое путешествие с открытой раной. На ночном рынке я выменял на значок отдела «Пуб Ёк» немного йода и большой компресс. Я шел по городу в темноте, направляясь в Подразделение 42, и ощущал неподвижность этой огромной обесточенной махины. Не слышно было ни гудения тока в проводах над головой, ни журчания воды в трубах. Пхеньян свернулся в темноте калачиком, чтобы устремиться в завтрашний день. И как же я любил столицу, возрождающуюся к жизни, – утренний древесный дым в воздухе, запах жареного редиса, горячий ожог тормозов трамвая. Я родился и вырос в городе. И я буду скучать по нему, по его шуму и толчее. Вот если бы только нашлось тут место для человека, который собирает и записывает истории о человеческих судьбах! Но в Пхеньяне уже полно тех, кто пишет некрологи. А я терпеть не могу пропаганды. Вы, наверное, считаете, что человек может привыкнуть к этому, к жестоким судьбам.