Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль

— Два гроша.

— Уходи, говорю.

— Один грош. На французский манер. Всю ночь, если угодно. Мужчина вы молодой, сильный, а? Или хоть кусок хлеба… да хоть что-нибудь.

Герман отчаянно шарил по карманам. И в конце концов бросил шлюхе свой кошелек.

— Возьми. И кошелек себе оставь. Нет, не надо меня благодарить, черт побери. А теперь ступай, ступай отсюда, неужто непонятно, я порядочный человек…

Шлюха шевельнулась, будто и впрямь хотела кинуться наутек, но не двинулась с места, удивленно глядя на своего добродея.

— Неужто всерьез?

— Да-да. Стой там. Ближе не подходи.

— И делать ничего не надо?

— Нет. Ничего.

Секунду царило молчание, только из-за стены доносились возгласы ночной стражи. Младенец слабо хныкал, мотая золотушной головой. Шлюха распахнула кофту, прижала ребенка к титькам. Но взгляд был устремлен на Германа. Щеки у нее были шершавые, в красных прожилках от холода и пьянства, тело грузное, как у сорокалетней. А ведь ей вряд ли больше восемнадцати-девятнадцати. Внезапно она оживилась. Видать, что-то надумала.

— У меня есть разрешение от властей обслуживать мужчин за городской стеной. Так что не думайте, все по закону. Если дело за этим.

— Как тебя зовут?

— Элоиза.

— Редкое имя.

— Ага. Просто я так себя называю. В моем ремесле так положено.

— А по-настоящему?.. Впрочем, неважно. Ну а пащенку твоему сколько?

— Годик скоро.

— Да… На вид ему куда меньше.

— Плохо растет, горемычный. С едой иногда вовсе худо.

— Понимаю. Расплата за грех. Но почему ты торчишь здесь ночью? В городе коммерция небось получше?

— Ваша правда. Но у меня отобрали разрешение. Эх, долго рассказывать. Я сперва служила в трактире, и здешний пробст маленько помогал мне и защищал. Потом епископ приехал с проверкой, и все пошло наперекосяк. Пробсту пришлось повиниться, а мне остригли волосы, побили плетьми и с позором выгнали вон из города.

— Час от часу не легче.

— Это чистая правда, да простит мне Господь мои прегрешения. Однако ж власти пожалели меня, позволили остаться за воротами, обслуживать приезжих. В базарные дни работы бывает много, а пробст иной раз присылал маленько съестного. Но вчера ночью его забрали вербовщики, и теперь я не знаю, что делать. Может, Господь в милости своей приберет младенца.

— Ступай.

— Как хотите. Значит, я ничем не могу вам потрафить?

— Сказано — нет, ступай отсюда…

— Чудно, на вид мужчина похотливый, вроде бы не должен отказываться, я ведь знаю такую породу.

— Я человек честный, порядочный. Не стыдно тебе этак навязываться? Уходи!

— Простите, простите, коли я не так сказала. Благослови вас Господь за ласку и доброту…

Шлюха еще секунду помедлила, задумчиво глядя на своего посланного небом благодетеля. Потом тряхнула головой, поаккуратнее закутала ребенка и исчезла во мраке. Герман стоял молча, слушая ее удаляющиеся шаги. Потом сполз по стене вниз, сел, закрыв лицо руками, и долго сидел так.

Он не заметил, как вернулся Длинный Ганс. Великан дружелюбно щелкнул его по темечку жестким пальцем.

— Господи Иисусе! Что? A-а, это ты…

Длинный Ганс скрючился возле приятеля и, выудив из бездонных карманов несколько запечатанных красным сургучом зеленых бутылок, довольно хмыкнул.

— Все прошло замечательно. Ей-Богу. Ох и бабенка!

— Ты никого не встретил по дороге?

— Не-ет. А что? Должен был встретить?

— Не знаю. Все равно. Дай сюда.

Герман откупорил свою бутылку и жадно стал пить. Потом отнял горлышко от рта, тяжело перевел дух. Длинный Ганс все хмыкал, ему хотелось поболтать.

— Замечательно все прошло, говорю. Стражник спал как колода. Жена открыла. В одной рубахе стояла у двери-то, хоть куда бабенка…

— Заткнись!

— Никак ревнуете, пастор?

— Молчи! Не желаю я слушать твои бабские истории!

— Господи, обычно-то вы, пастор, не…

— Молчи, говорю!

— Ради всего святого…

Герман яростно присосался к бутылке. Потом привстал и швырнул пустую бутылку в ночной мрак. Послышался звон разбитого стекла, и сверчки на миг оборвали свою монотонную песню. А Герман нахлобучил на голову мешок и вытянулся под стеной. Спать. Длинный Ганс покачал головой.

— Нынче с ним хуже, чем всегда. Ах ты, Господи Боже мой. И ведь молодой еще.

Тень скользнула по стене и замерла подле Германова лица. Проникла в тревожный мир его грез. Он застонал во сне и шевельнулся, будто под тяжким грузом. Вскрикнул и приподнялся на локте.