Отохико Кага - Приговор

— Доктор, — с чувством произнёс Сунада, поднимаясь, — а вы завтра будете присутствовать?

— Нет, там будет другой врач.

— Кто? Главврач?

— Да я и не знаю толком. Но что не я, это точно.

— Что ж, раз так, прощайте. Спасибо за всё.

— Прощай, — ответил Тикаки, и тут явился ещё один молодой конвойный за Такэо.

После коридорчика, куда выходят врачебные кабинеты и аптека, начинается Большой коридор, где есть только металлические двери, ведущие в собственно тюрьму — туда, где находятся одиночные и общие камеры. В Большом коридоре есть окна, поэтому там светло, и зрачки Такэо сразу же сузились от непривычно яркого дневного света. От снежного пейзажа захватывало дух. Большой коридор шёл по второму этажу, и внутренний дворик с сакурой остался внизу.

Эта тюрьма вообще построена довольно своеобразно, все самые важные службы, как то: кабинет начальника тюрьмы, общий отдел, служба безопасности, воспитательный отдел, медсанчасть — находятся на втором этаже отдельного корпуса, который соединяется переходом со вторым этажом собственно тюрьмы. От Большого коридора, который тянется с востока на запад, отходят, подобно зубьям гребня, шесть трёхэтажных тюремных корпусов: первый, второй, третий и т. д. Нулевая зона, где расположена камера Такэо, находится на втором этаже четвёртого корпуса. Четыре — означает смерть, а второй этаж привычно ассоциируется с самыми важными тюремными службами. К тому же четвёртый корпус примыкает к центральной части Большого коридора, то есть расположен прямо напротив командного пункта особого полицейского отряда службы безопасности.

Сунада и Такэо вместе с конвоем стояли перед металлической дверью, ведущей в Большой коридор, и с высоты второго этажа созерцали внутренний дворик перед медсанчастью.

Ветер стих, мелкими хлопьями сыпал снег, прочерчивая в воздухе бесчисленные белые линии. Земля побелела, на белом фоне чётко вырисовывались серебристые стволы мощных сакур. Ветки, даже самые тонкие, были опушены снегом вплоть до самых кончиков. Снег падал и падал, словно стремясь как можно быстрее заполнить белым всё воздушное пространство.

— Скоро всё занесёт, — пробормотал Нихэй.

— Последние несколько дней стояла слишком уж хорошая погода, вот зима и надумала вернуться, — откликнулся старик конвоир.

— Эй, Сунада, кажется, у тебя на родине зимы снежные? — спросил Нихэй.

Сунада, не отвечая, приблизился к окну, словно желая получше рассмотреть снежный пейзаж. Трое надзирателей и Такэо стояли у него за спиной, и создавалось впечатление, что все четверо — что-то вроде почётного эскорта.

— И ничего в этом снеге хорошего нет. Помню, живот подведёт от голода, а я сижу в снегу, весь иззябший, и реву.

— Зато, наверное, играл в снежки и лепил снеговиков?

— Да нет, я был трусишкой и слабаком, надо мной все издевались, никто со мной не водился, и я без конца ревел.

— Ты ревел? Вот уж не верится. — Нихэй окинул взглядом могучие плечи Сунада.

— Ещё как ревел. — Сунада опустил плечи и потёр руки. — Папаша сети мастерил и рыбу ловил, но так, по мелочи. Детей в семье была уйма, жратвы не хватало, одежонки тоже, зимой жуть как мёрзли. Ночью обмочишься, все обзывают писуном, ну я реву. С этого всё и началось.

Сунада говорил с сильным провинциальным акцентом. Обычно он старался скрывать его, подражая грубому говору токийских торговцев, но сегодня, наверное, расслабился и не следил за собой.

Раньше он рассказывал о своём детстве, только когда бывал в хорошем настроении. Его детские воспоминания изобиловали массой забавных подробностей, он говорил будто и не о себе вовсе, а о каком-то чудаковатом сказочном герое.

В семье Сунады было двенадцать детей, он был четвёртым. Первой родилась девочка, потом — два мальчика, но старший в трёхлетнем возрасте свалился в пруд и утонул, поэтому Итимацу Сунада был вторым по старшинству сыном. С детства он донашивал одежду старшего брата. Тщедушный мальчонка в залатанной ветхой одежонке, в штанах, всегда пахнущих мочой, — таков был Итимацу.

Его грязная голова, испещрённая пятнами парши, напоминала глобус, под носом всегда висели сопли, которые он слизывал кончиком языка. Другие дети при виде его убегали прочь, зажимая нос и крича: «Итимацу, Итимацу — писун, вонючка Итимацу, пукальщик Итимацу, ой-ой, ну и вонища, дышать нечем!» Бить его они брезговали, он был слишком грязен. При виде его все просто разбегались. Естественно, в школе он появлялся нечасто, целыми днями болтался по деревне, выискивая, нет ли где какой работёнки. Но обычно его отовсюду гнали: все легко распознавали, что он мочится по ночам, и воротили от него нос. Это неприятное свойство организма, приобретённое им в детские годы из-за того, что он постоянно мёрз, постепенно превратилось в болезнь, избавиться от которой было невозможно. Слух о том быстро распространился по округе, и никто не брал его на работу. Дом, полный голодных сестрёнок и братишек, тоже не мог служить надёжным прибежищем. В конце концов он сбежал в какой-то город подальше от родных мест…