Джойс Оутс - Делай со мной что захочешь

В банкетном зале все умолкают, лишь в дальнем углу слышен смех — тут уж судья Дакк самолично бросает разгневанный взгляд, ибо он не привык, чтобы люди смеялись, когда он встает, — собственно, он не привык и к тому, чтобы люди сидели, когда он встает, — но он мирится с этим и начинает свою речь.

Я благодарю вас… благодарю вас всех… столько друзей и коллег и… — неожиданная заминка, на лице появляется хитроватое и одновременно смущенное выражение, пока он обозревает множество столов, множество лиц, всех этих мужчин и женщин в дымном море, где сверкают глаза и драгоценности — все, кто сидит сегодня передо мной… всем вам передо мной дарована редчайшая, великая привилегия… честь… — забыл слова, медленно текут секунды, и Элина замечает, что один из мужчин, сидящих за столиком с нею и Марвином, бросает взгляд на часы — …честь, какая редко выпадает людям на долю… — теперь суровый голос старика набирает силу — …высочайший жребий на земле и в небесах вершить судьбы других человеческих существ… величайшая привилегия, которой мы добились… честь… суровый долг… высочайшая честь… нам выпало на долю вершить суд и выносить приговор… весь мир покоится на наших плечах…

— Неужели Болла Дакк не может заткнуть глотку этому старому пьянице? — бормочет кто-то позади Элины.

Меред Доу стоял на переносной, наскоро сколоченной эстраде, подавшись вперед. Лицо у него было худое и взволнованное, а жесты казались нарочито замедленными, словно специально отработанными. Он сжал руки перед собой и улыбался; он может так ждать до бесконечности, сказал он, пока не поймет, что аудитория готова к восприятию.

Элина не сводила с него глаз. Он явно похудел с тех пор, как выступал по телевидению, давая интервью Марии Шарп, и одежда висела на нем как на вешалке — он был сегодня в рубашке, похожей на стихарь, и дешевых черных брюках. Он ждал. С улыбкой медленно обводил взглядом зал, в то время как люди передвигались, переставляли стулья, перешептывались. В глубине зала появлялись все новые люди, спускались по ступенькам, ведущим прямо с улицы, протискивались вперед, перешептывались…

Элина, пришедшая за полчаса до начала, сидела ближе к центру зала, почти в середине своего ряда. Она оглянулась и посмотрела на вход, где люди стояли плотной массой. И, однако же, прибывали все новые, словно никто не следил за порядком в зале; слышалось непрерывное шарканье ног, люди проталкивались вперед по центральному и боковым проходам. Наконец Меред Доу начал свое выступление.

…Сегодня мы будем размышлять о любви светлой и о любви темной…

Элина подалась вперед, чтобы лучше слышать. Голос у него был очень тихий.

Светлая любовь уносит нас в галактику, где на девяносто процентов нет ничего личностного… а темная любовь тащит нас вниз, в грязь нашего естества и в великую грязь войн; все войны, в которых когда-либо участвовали США, включая нынешнюю войну, — это явление лишь временное. Мы же, барахтаясь в грязи, ведем непрерывную войну друг с другом, боремся за место в жизни от рождения и до смерти; а в галактике мы избавлены от этой трагической борьбы…

Кто-то тут крикнул. Элина не смогла бы сказать, был это мужчина или женщина. Меред Доу посмотрел вниз, в первый ряд; выражение его костистого взволнованного лица было каким-то отсутствующим, словно он как следует не расслышал. Наконец он улыбнулся, как бы подтверждая все, что было сказано.

Путь вниз — это одновременно и путь наверх, — пронзительным голосом возвестил он.

Элина снова посмотрела в конец зала и на этот раз увидела его недалеко от двери — темноволосого мужчину, который выглядывал из-за чьего-то плеча, насупясь, без улыбки. Он не заметил ее. Рядом с ним была женщина, чье лицо Элина не могла как следует рассмотреть. Брюнетка с просто и строго зачесанными назад волосами. Джек и она, видимо, пришли вместе: Джек нагнулся к ней, когда она что-то сказала.

А на эстраде Меред медленными круговыми движениями рук как бы охватывал зал, подавшись вперед, словно намереваясь сойти к слушателям, слиться с ними. Он говорил: …наше спасение в одновременных, а не последовательных действиях… в одновременном существовании, а не в изжившем себя Ньютоновом нескончаемом повторении; не в накоплении материи, что, по старику Ньютону, составляет жизнь, а в том, чтобы сделать свою жизнь свободной, легкой, исполненной любви… не эгоистически стяжательской любви, когда люди превращаются в собственность, а собственность — в людей…