Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

— Вздор собачий. Ведь не совсем же они идиоты.

Генри затряс головой и потянул себя за руку сильно, до боли.

— Сорок восемь часов длились схватки, потом кровотечение. Я не знаю. Я думаю…

— Чушь, — сказал док Кейзи. Он яростно скосил глаза на Генри, но все-таки резко повернулся и направился к двойным дверям. Назад он не пришел.

Джордж вдруг сказал:

— Нам с тобой надо позавтракать. Пойдем-ка.

Генри довольно неуверенно держался на ногах, у него занемели зад и ляжки; он помедлил, но все же пошел за пальто. Джордж подхватил его за локоть, и они направились к дверям, вышли на мороз, спустились по ступенькам. От блеска снега — на газоне, на ветках, на крышах — у Генри заломило глаза. На миг показалось, что стронулось, поплыло окружающее их кольцо гор; потом горы снова остановились — бело-синие, неподвижные, как всегда. Джордж проскользнул на свое место за рулем и включил зажигание. Мотор взревел, кабина затряслась, и, глядя в щель между досками в полу кабины, Генри видел неподвижный, мягкий, рыхлый снег. Джордж протянул руку к рычагу скоростей, включил первую, потом третью скорость и быстро схватился за руль.

— Генри, ты совсем уморился, — сказал он. — Если эта история кого-то прикончит, то тебя. — И потом добавил: — Или меня. — Он засмеялся.

Мог бы родиться мальчик, подумал Генри. Мальчик, вроде Джорджа, родится несчастливым на свет, вырастет и сразу же осиротеет, и пойдет в армию, и чуть не погубит себя из-за шестнадцатилетней японской девчонки, да к тому же проститутки, так, во всяком случае, сказал Лу Миллет, а после этого возвратится домой и, втягиваясь помаленьку, станет вкалывать на ферме, на развалюхе ферме с развалюхами машинами, и она мало-помалу слопает его живьем, руки, ноги, а там, глядишь, и сердце, если от сердца хоть что-то останется. Назвали бы его Джеймсом.

Генри сказал:

— Если Кэлли умерла… — Он вдруг понял, что больше в это не верит. Он перестал думать о том, что она может умереть, едва увидев Джорджа с доком Кейзи. На сердце у него полегчало, но потом он снова забеспокоился. Зря он уехал. В любую минуту там могут за ним прийти.

Джордж сказал:

— А ну тебя к чертям. У тебя родится парнишка со здоровенным ртом, вроде мамашиного; плечища у него вымахают в три фута, и он такого жару задаст фермерским девкам, что какой-нибудь там Фройнд рядом с ним покажется евнухом.

Генри торопливо глотнул воздух и задержал дыхание. Но оказалось, Джордж и сам ошарашен тем, что сорвалось у него с языка, он даже не отважился на объяснение, чтобы Генри не понял его превратно. Генри задумался, что бы такое сказать. Он глядел, как мелькает в щели между досками коричневый снег мостовой.

Джордж остановился у погребка Лероя, они вылезли из кабины и, спустившись по обледенелым ступенькам, вошли. В погребке было душно, пахло салом. Народу прорва, несколько женщин, но в основном старики, каждое утро приходившие сюда завтракать из своих домов, меблированных комнат, мансард. По обе стороны зала помещались зеркала, из-за этого погребок казался бесконечным. Генри снова подумал, сколько же это на свете людей — человек пятнадцать-двадцать здесь; в городе — десять тысяч, еще шесть тысяч в Атенсвилле; в Олбани, в Ютике и того больше… ум за разум заходит.

— Вот сидят они себе и горя не знают, — сказал он, — а моя бедняжка Кэлли…

Джордж прошел в кабину, глядя себе под ноги, потом усмехнулся и проговорил:

— Черт те что, мура какая-то… люди, лошади, кошки.

Генри кивнул, не вполне понимая, о чем он говорит.

Он вспомнил кровь на простыне.

Джордж поглядел на него и протянул ему сигарету. Он сказал, словно хотел переменить тему:

— Ты только посмотри, как они все тут уютно устроились.

Генри, хмурясь, огляделся. Он увидел старика с бакенбардами, морщинистой шеей и большой голубоватой шишкой на виске. Рядом с ним за столиком сидел молодой человек, уткнувшийся носом в газету.

Генри сказал:

— Ты ведь, наверное, не помнишь моего отца?

— Смутно, — отозвался Джордж. — Я тогда был еще маленький.

Генри всем телом подался вперед, сложил на коленях ладони и опять взглянул на юношу с газетой.

— Он с птицами разговаривал, со всякими, какие только есть. Они расхаживали у него по плечам, словно он не человек, а дерево. Самый толстый человек на свете. Триста семьдесят фунтов. Это его в конце концов и прикончило.

Джордж молча слушал.

— Он был как гора. Ходил с тростью в два дюйма толщиной. Помню, вечерами он читал стихи. Читает, бывало, и плачет.