Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

Генри видел место происшествия — правда, позже: каменистая полоска земли футов шестьдесят шириной, а длиной — полмили, сходившаяся клином возле леса, выше болота. Как раз подходящее место для такого несчастья, и, удивительное дело, совсем неподалеку оттуда пятнадцать лет тому назад Косой Коверт перевернулся на тракторе и остался на всю жизнь калекой, а будь он трезв, то, наверное, стал бы покойником. Там торчали из воды белые пни и полузасохшие ивы стояли на краю болота, а чуть выше рожковые деревья, а за ними две лиственницы, такие высокие, что на закате их скелетообразные тени перечеркивали во всю длину кукурузное поле.

— Ладно тебе, — сказал Лу, глядя не на Джима, а на Кэлли.

— Все крутится, крутится этот сволочной барабан…

Правой ладонью Джим описывал круги: коснется левой руки, опишет круг, опять коснется и снова круг.

— Прямо видно, как кость дробится — я сроду такого не видел, — осколки, красные от крови, а через секунду опять еще красней, а чертово лезвие знай все режет, знай жует, что твоя мясорубка.

Лу встал со стула.

— Ладно тебе, — повторил он.

Джим кивнул и снова уставился на свой кофе. Он сказал:

— Во жуть-то!

После их ухода Кэлли сказала:

— Как-то даже трудно себе представить, что такие вещи могут произойти.

Генри кивнул.

— Бедняга. Жилось-то ему нелегко.

Она сказала:

— Ему бы девушку найти хорошую, после той, я имею в виду. — Она задумалась, полузакрыв глаза. — Такому человеку, как Джордж, нехорошо жить так вот, совсем одному, в этаком большом и старом доме. Он ее, наверное, страшно любил, или, может, ненавидел.

— Ну, это не наше дело, — сказал Генри.

— Чье же, если не наше? — спросила она. Она иногда делалась похожей на старуху. Генри обнял ее. На следующий день он пошел к Джорджу в больницу и просидел там до вечера.)

Он смотрел на снег. Конечно, около «Привала» стоят грузовики, окопались, осели в снегу, теперь уже по самые оси, и, может, там же и Уиллард Фройнд в своем помятом «додже» с невыключенным мотором и обогревателем. Хотя нет. Он вернулся, но он у отца. Пьет на кухне кофе и читает в газете «Лихого кузнеца» или «По ту сторону», или играет на банджо наверху у себя в спальне, или лежит с открытыми глазами, таращится в пустоту, как слепой, у него такая привычка — и при этом усмехается несмело. Он, наверно, усмехается даже во сне.

Генри не спал. Он положил ладонь на руку Кэлли, смотрел на тени у изголовья кровати, а мыслями бродил взад и вперед по дорогам, теперь уже занесенным снегом, где зябнут, сидя в кабинах, шоферы грузовиков. Внезапно он вспомнил отца, как он возвышался в кресле зимними вечерами, читая книгу возле лампы, затененной абажуром с бахромой. Он давно уже с такой отчетливостью не вспоминал отца. Буквально мог пересчитать темные пятна на щеке старика. Потом он вспомнил, каким отец был незадолго до смерти: спал сидя, неподвижный, точно валун, сложив на рукоятке трости руки, поставив носками внутрь ноги в расшнурованных ботинках. Воробушки разгуливали у него на плечах, а он не просыпался. Как мертвый.

Вошла сердитая ночная сестра, убрала палату, побурчала и вышла.

В десять часов вечера боли внезапно сделались острей, и он увидел, что глаза Кэлли открыты. Она прошептала:

— Нет. — Он нагнулся к самому ее лицу, сжал ее руку. Ее глаза опять закрылись, вздрагивающими губами она прошептала: — Не может же это продолжаться долго.

Генри тихо сидел, ждал. Из коридора проникал запах растений. Она снова застонала, стон был теперь другим: в нем слышался страх, и у Генри сдавило в груди так сильно, что он напряг всю волю, подавляя боль. Кэлли мотала головой, по ее щекам текли слезы. Потом она опять затихла, на минуту. И вдруг новая схватка, и Кэлли плачущим голосом простонала:

— Ой, ради бога, ради бога. — Схватка кончилась. Она шепнула: — Генри, доктора позови, сестру.

Он встал и пошел к двери, а потом по коридору, но дежурной не оказалось на месте, и он топтался в смятении возле стола, прикусив губу, со взмокшими ладонями и уже тоже со слезами на глазах. Из двери в конце коридора вышла ночная сестра и, неся кувшин с водой, бесшумно приближалась к Генри. Вдруг она резко остановилась — из палаты Кэлли послышался крик.

— Моя жена, — прошептал Генри, — прошу вас, это же моя жена. — Он вдруг заметил, что оборвал лист пуансетии и мнет его в руках.

Она смерила его презрительным взглядом, подошла к столу, поставила кувшин, потом вернулась к палате, где лежала Кэлли, вошла и затворила дверь. Сзади к Генри подошла еще одна сестра — та, тихонькая, с квадратным лицом, — тронула за руку и сказала: