Михаэль Кумпфмюллер - Великолепие жизни

Он отчитывается Роберту об этой ночи, не столько потому, что верит в ночь, а скорее по привычке, ибо между ними это уже почти вошло в обычай — сетовать друг другу на свои ночи. Два года назад, когда они познакомились в санатории, они часто обсуждали возможность переезда в другой город. Именно об этом доктор сейчас и вспоминает, да, им обоим не худо бы как можно скорее переехать, самое позднее на следующий год, поселиться, к примеру, где-нибудь в грязных еврейских переулках Берлина, где живет Дора, хоть о Доре он не упоминает в письме ни словом.

После обеда они с Дорой договорились о встрече, надо же наверстать пропущенную прогулку. На сей раз она его ждет, опять в этом своем пальто, немного робея, словно сразу угадав, что его ночь прошла скверно. Смотрит вопросительно, но он вида не подает, в первый раз берет ее за руку, которая оказывается маленькой и сухой на ощупь. И, не пройдя и нескольких шагов, они уже снова попадают туда, где очутились накануне в его комнате, все еще в этом царстве шепота, а вокруг только перестук дождя по ветвям берез и сосен. Доктор дает понять, насколько он со вчерашнего дня в замешательстве, все вокруг поражает его новизной, все в движении. Он хотел бы, чтобы она в нем не обманулась, чтобы правильно его оценивала, да и себя тоже, чтобы потом не пришлось сожалеть. Она в ответ говорит, что не представляет о чем. Сожалеть? Доктор не знает, как еще ей это объяснить. Он болен, серьезно болен, и уже год, как на пенсии. И он со странностями. Чтобы она хоть приблизительно имела представление, как обстоят его дела, он говорит о своем туберкулезе, просто чтобы она знала, с чем связывается, на что идет, если он верно вчера ее понял, да и сам понимает это так же. Что он болен — ей это все равно. То есть не все равно. Просто я хочу быть там же, где ты, чтобы мы были рядом, остальное образуется. Он вслушивается, как звучит в ее устах это «мы», нежно и уверенно, как будто теперь-то уж с ними ничего особо страшного не может случиться. Насчет комнаты она уже подумала. Она знает, у кого спросить, если он хочет, она сегодня же в Берлин напишет. Ты хочешь? Она упоминает несколько имен, ничего ему не говорящих, это уже на подходе к берегу, почти в конце их прогулки, когда оба уже мерзнут, хотя дождь заметно поутих. Погоди, останавливает она его. Так мне что? Она, конечно, имеет в виду комнату, но, может, и что-то еще, и доктор отвечает, да, пожалуйста, напиши, — а еще он хотел бы знать, какое доброе небо ее ему посылает.

Вечером у себя в комнате господин доктор пытается в точности восстановить, о чем они говорили, но припомнить может лишь ее голос, а еще их молчание, которое, кстати, случается, и даже не бывает неприятным, когда они просто идут рядом, а потом начинают говорить снова. Больше ничего не запомнилось. Он более или менее спокоен, все идет своим чередом и вроде бы не требует его участия. Только Эльзе Бергман насчет путешествия в Палестину он должен все-таки наконец написать, что он ей не попутчик. Его отказ не слишком ее удивит, но объясниться он должен, и ему стоит некоторых усилий сделать вид, будто он из-за этого расстроен, хотя именно это он ей и напишет.

Проходит какое-то время, прежде чем она начинает понимать, чего он от нее хочет. Почему не решается прикасаться к ней, хотя ничего ей не хочется сильнее, как именно его прикосновений, когда он приходит звать ее на прогулку, ведь они теперь почти каждый день гуляют. Погода опять довольно прохладная, но хотя бы дождя нет, а иногда даже солнце выглядывает, и времени у них вдоволь, они могут и вправду подолгу бродить, рука об руку, но — по крайней мере она, Дора, так чувствует, — постоянно ощущая внутри некую дрожь, словно в любую секунду она может его потерять. Некоторых его странностей она вовсе не понимает, когда, к примеру, он ее спрашивает, действительно ли у нее это всерьез, или когда на себя наговаривает. Ни с того ни с сего вдруг спросит: хочешь знать правду? — а правда эта, дескать, такая, что ее такая правда только отпугнуть может, — а она в ответ его высмеивает, и слушает так, будто он не о себе, а каком-то другом человеке говорит, совсем не знакомом.

Они сидят на скамейке, где-то в лесу, и что-что, а уж легких путей он точно не ищет. Он пытается вообразить их вдвоем в Берлине, допустим, вместе в одной комнате, как это будет. Он хочет, чтобы она как можно больше находилась с ним рядом, но ему надо бывать и одному, прежде всего, когда он пишет. К тому же он много гуляет, часами бродит по городу, ведь на ходу, объясняет он, рождаются образы, фразы, одна за другой, которые потом остается лишь записать. А пишет он только по ночам. Я непереносим, когда пишу. Но теперь уже он и сам смеется. Что ж, слишком пугающе, находит она, все это не выглядит. Странновато, конечно, на ее взгляд, но чтобы страшно — нет. Чего он сам-то боится? Меня? Ты меня боишься? Что я буду тебе мешать? Если буду мешать, говорит она, я просто уйду, пока ты не подашь знак, что мне можно вернуться. Отчасти это, конечно, шутка, но он, похоже, воспринимает ее слова с облегчением. Он уже несколько недель почти не пишет, может, его писательство вообще кончилось, говорит он, но, похоже, и сам в это не верит. Да, ты понимаешь? Она не уверена, понимает ли, но он уже ее целует. Он хотел бы жить где-нибудь, где зелено, и она говорит «да», и потом еще раз «да», и все это посреди леса, на скамейке. Иногда я смотрю на тебя и вообще себе не верю, говорит он.