Михаэль Кумпфмюллер - Великолепие жизни

Франц огорчен, но не слишком, хотя он Хардта уже много лет не видел и не слышал. Про историю с обезьяной Дора мало что может сказать. Мне ее жалко, говорит она. Разве это не ужасно, что она должна стать такой же, как мы? А сама спрашивает себя, как вообще можно до такого додуматься. Одна кличка чего стоит — Рыжепятый. А что его родители про эту историю думают? Они ведь тоже этот концерт Хардта слушали и потом об этом написали, но у них все совсем иначе было, чем в Берлине, где в зале вообще свободных мест не осталось, а там, в Праге, кроме них, почти и не было никого.

Больше всего Франц страшится приезда матери. Температура то есть, то ее нет, с этим вполне можно жить, но что, если, не приведи Бог, сюда, в квартиру, заявится мать. К сожалению, подобные планы, судя по всему, давно вызревают, вот уже и дядюшка изъявил желание взглянуть, что к чему, он выслал приличную сумму на непредвиденные расходы, и уже только поэтому визит его, судя по всему, неотвратим. Франц стонет, для него это сущий кошмар, ибо, стоит им оказаться в Берлине, они начнут его отсюда вытаскивать, в то время, как Дора видит в подобном визите и благоприятные стороны, в конце концов это его мать, они наконец-то смогли бы познакомиться и вместе обсудить, как быть дальше.

Послушай, говорит она. И так несколько дней, снова и снова. Вечером в постели, когда он спит и когда она верит в свои силы. Послушай. Все не так уж скверно, а там будь что будет, и всякие прочие увещевания дурацкие, которые она, к сожалению, только нашептывать может, потому что все давно решено, с самого начала, по крайней мере в ней самой, что бы там с ним ни случилось.

Незадолго до переезда он написал своей тете, которая живет в местечке под названием Лимериц, и та только теперь ему ответила, к сожалению, не слишком любезно, очевидно, решив, что они с Дорой надумали поселиться у нее. А он всего-навсего попросил разузнать, не найдется ли там для них подходящего жилья, две-три комнаты с мебелью, в вилле, желательно отдельных.

Других новостей вроде бы и нету.

У открытого окна он лежит на солнце в кресле-качалке и пишет родителям, что в ближайшие дни, возможно, рискнет выбраться на веранду.

Он лежит в постели, листает свои тетрадки и только сокрушенно качает головой — до того скудна выработка последних недель. Дора тщетно пытается его утешить. Он корит себя, что мало старался, слишком подолгу в постели нежился. Но ты же болен, возражает она. И в декабре уже ты болел, ты что, забыл? Но он все равно не унимается. Полжизни просвистел. Почему так мало о главном думал? Как ребенок, говорит он. Но ребенок уходит в жизнь, он покидает кроватку, в то время как со мной все наоборот, вместо того чтобы уходить в жизнь, я только и знаю, что заползать обратно в кровать и все больше в одеяла кутаться.

Он сообщил домашним их нынешний телефонный номер, но с условием, что сам он к телефону подходить не будет.

Он еще больше похудел, и всякий раз, когда встает, видно, насколько он изможден. Готовить она считай что перестала, покупает овощи и фрукты, приносит ему пахту — это обезжиренные сливки, их еще масленкой зовут, — свой поцелуй, иногда газету.

Постепенно все они начинают звонить, сперва Элли, потом Оттла, потом мать. Телефон внизу, в общей прихожей, говорить там не слишком удобно, к тому же холодно, когда разговор затягивается, у нее зуб на зуб не попадает. С Элли, пожалуй, проще всего. Та ей душевно не особенно близка, поэтому можно немного и приврать, приукрасить, хотя похвастаться особо нечем, квартира у них теперь довольно шумная, не такая уютная, как предыдущая. К тому же погода холодная, да, признается она, из дома они почти не выходят, но Франц, Франц ничего, вполне прилично, хотя в основном лежит, у него небольшая температура, — хотя на самом-то деле у него жар. В разговоре с Оттлой она уже ни о чем не умалчивает. Франц похудел, ослаб, она делает все, что в ее силах. На это Оттла: мне так жаль, вы такие были счастливые. Она пытается Дору утешить, в декабре тоже ведь была температура, а потом спала, однако и она встревожена, Берлин ему не на пользу, но говорится это без тени упрека, не то чтобы она Дору в чем-то винила, напротив, она считает: Дора с самого начала была для него истинным счастьем.

Вечерами, когда она сидит у его постели и либо шьет что-нибудь, либо просто за ним спящим наблюдает, она иной раз себя спрашивает, кто же он такой все-таки. Тот ли он, кого она сейчас видит, — больной, горячий от жара человек, с которым она живет, который ее целует, иногда читает ей вслух, эту странную историю про обезьяну, иногда письмо, когда родителям пишет и делает вид, будто все в порядке и ничего особенного. Он сейчас отвернулся к стенке, поэтому лица его она не видит, но знает — с недавних пор в его лице, сдается ей, что-то переменилось, оно вроде как будто светится, но совсем не так, как в тот раз, ночью, когда он ее разбудил. Теперь это, наверное, болезнь. Хотя до сих пор она о его болезни вообще как-то не думала, словно это его бывшая возлюбленная, нечто из его прежней жизни, к чему она лично нисколько не ревнует. Она не может толком эту мысль додумать, вроде даже и не скажешь, что ей страшно, она просто отмечает это про себя как данность и не хочет торопиться с выводами.