Михаэль Кумпфмюллер - Великолепие жизни

У истории все еще нет конца, она завершается пока что патовой ситуацией: имеется мясо и жилье, но слышно и приближение могучего врага, которого ничто и никто не остановит. Скажи ему кто-нибудь — в такой-то день ты по-настоящему заболеешь, и заболей он именно в этот день, его бы это нисколько не удивило. Удивило бы его, пожалуй, наоборот, внезапное выздоровление, хотя ведь и такое бывает, в некоторых, правда, очень редких случаях от туберкулеза излечиваются, он как будто сам исчезает без следа. По крайней мере, он много раз про такое слышал, раньше, в санаториях, когда бывал там еще не в качестве легочного пациента, а, строго говоря, даже и не пациента вовсе.

В ее объятиях он иногда верит и в такое. Или, лучше сказать, забывает про то, что, в сущности, в такое не верит, ибо на самом деле вся его жизнь — это неустанная тревога, опаска, вслушивание в себя, даже в ее объятиях, когда, по счастью, ему и что-то еще слышно.

В одночасье нагрянула настоящая зима. На улицах снега по щиколотку, холодно, пасмурно, и, как назло, у него впервые за несколько недель снова температура. Невысокая, но все-таки. Дора немедленно отправляет его в постель, желания писать, что придавало ему вдохновения в последние недели, как не бывало, он чувствует лишь отупляющую пустоту, бездумно листает принесенные Дорой газеты, весь день хандрит, из-за чего она уже всерьез начинает тревожиться, однако кашля нет. Он ощущает страшный упадок сил, что сейчас, к концу года, когда за окном все застыло в студеном, мертвенном оцепенении, даже некоторым образом уместно.

Ночь проходит без особых происшествий. 24-е начинается так же, как окончилось 23-е, у него температура, но кашля нет, он лежит на софе возле печки, а Дора тем временем ушла за последними покупками к праздникам. Но едва она уходит, у него начинается жар. Он мерзнет, его знобит, а все тело будто пылает. Возвратившаяся Дора не на шутку перепугана, тут же звонит врачу, какому-то профессору, знакомому дальних знакомых, тот, в свою очередь, присылает ассистента, доктора лет тридцати, который ничего не находит. Надо ждать, говорит он. Постельный режим — такова его рекомендация, вслед за чем он не упускает означить причитающийся гонорар, совершенно непомерную сумму.

Поскольку ничего, кроме температуры, у него нет, он вообще-то не очень склонен лежать, но в угоду Доре остается в постели, пишет еще одно письмо М., чуть более жалостливое, чем того заслуживает его самочувствие, но так уж между ними повелось. Хотя покамест он пишет о давних хворях, которые настигли и скрутили его в Берлине, ему все дается с трудом, каждый росчерк пера, вот почему он и не пишет в ожидании лучших или худших времен, хотя уход за ним заботливый и нежный настолько, насколько это вообще в силах человеческих, — подобным образом он полагает уместным упомянуть Дору. А больше и сказать особенно нечего. На улице идет снег, за окном уже много часов кряду кружат белые хлопья, на которые так приятно смотреть — словно ты опять вернулся в детство.

На четвертый день температура спадает. Дора просит его оставаться в постели, хотя он считает это излишним. Когда она приносит ему еду и, улыбаясь, присаживается на кровать, вид у нее все еще напуганный. Она признается, что выглядел он ужасно. Прямо как смерть, говорит она, и тут же спохватывается, трясет головой, говорит: нет, господи, да нет же, а потом заливается слезами, потому что именно так она и подумала.

Зима лютует, разрисовывает окна причудливыми ледяными цветами, но он, похоже, снова более или менее в порядке. Только сегодня, на второй день без температуры, Дора отваживается признаться ему, что во время болезни, когда у него был сильный жар, она позвонила Элли, прямо отсюда, из гостиной, — это в тот раз, когда он, не вполне ясно осознавая происходящее, удивлялся, что ее так долго не было. Она раскаивается, что не спросила у него разрешения, кто она в конце концов такая, чтобы его домашним звонить, но она очень испугалась и не знала, что предпринять. Не сердись, просит она, хотя он и не думает сердиться, скорее испытывает облегчение, сам-то он телефон ненавидит. Может, Дора согласится в дальнейшем все телефонные звонки за него улаживать? Потому что его от одного только звука телефонного звонка уже до мозга костей пробирает ужас, а потом он никогда не знает толком, о чем говорить, или все идет вразнобой, как недавно с Элли, люди только перебивают друг друга, перескакивая то на одно, то на другое, зачем-то расспрашивая о совершенно ненужных вещах вроде погоды или как ты спал, а что твой кашель, — все это, сиди они друг против друга в комнате, можно было бы выяснить спокойно, по порядку и без всякой спешки.