Михаэль Кумпфмюллер - Великолепие жизни

Отец бы сказал, что он вообще не еврей. Субботу не соблюдает, молитв не знает — и вот на это ты просишь моего благословения?

Похоже, и квартирная хозяйка ими недовольна. Видно, как всякий раз, встречаясь с ними в поздний час, когда приличным людям уже положено спать, или рано утром, она недовольно хмурится, и на ее лице явственно читается вопрос: «Прикажете понимать, что эта хорошенькая барышня здесь ночует?»

Однажды она является к ним в сопровождении двух грузчиков, чтобы, как она и предупреждала, вывезти пианино. Дело происходит утром, в половине десятого, она застает их за завтраком, и ничего предосудительного в этом нет, но у госпожи Херман такое лицо, будто это и впрямь неприлично, а она даже позволяет себе и замечание — она, мол, в разговоре с господином доктором, должно быть, недостаточно ясно выразилась, только нынче, как война кончилась, судя по всему, ни от каких устоев камня на камне не осталось, — и еще что-то в том же духе. Оба грузчика, по счастью, заняты исключительно инструментом. Оба берлинцы, лет по тридцать, они по привычке кряхтят и поругиваются, но одно удовольствие смотреть, с какой легкостью и сноровкой они подхватывают пианино и несут к дверям. Франц наблюдает за ними с нескрываемым восхищением. И потом, когда они уже на улице, он из окна неотрывно следит, как они играючи, с прибаутками и смехом, управляются с грузом и уже вскоре уезжают, так что и неприятный эпизод с хозяйкой вскоре забывается.

Хотя вообще-то такие расходы им не по карману, они купили себе большую керосиновую лампу. От маленькой света почти не было, они все время сидели в темноте, а дни и так все короче, уже в пять темень непроглядная. Дора любит эту темную пору года, долгие вечера после работы в Народном доме, когда у них столько времени друг для друга. С новой лампой, однако, сущее мучение. Стоила она целое состояние, а теперь еще и гореть как следует не желает, по крайней мере у Франца в руках, — у него она только коптит и воняет. Конечно, трудно обращаться с ней более неумело, чем он, зато это доставляет им обоим массу удовольствия: желая добиться расположения лампы, он расточает ей комплименты, хвалит и прославляет ее свет, но, к сожалению, тщетно. Лампа явно его невзлюбила. Тогда он уходит из комнаты. Пусть Дора скажет лампе, что его нет, может, тогда она загорится, одному Богу известно, что у этой капризной лампы на уме, и гляди-ка, едва он выходит, лампа слушается ее с полуслова.

Ей пока что не особенно заметно, что он писатель. Конечно, он иногда пишет — открытки, письма. Неужто это и есть работа писателя? Однажды приходит письмо, доставившее ему неприятности. Это сводка по его проданным книгам. Он подавлен, да что там, убит, но это продолжается полдня, не больше. До вечера она оставляет его в покое, наедине с этой его печалью, которую ей не дозволено с ним разделить, терпеливо ожидая, пока он снова ее заметит, дожидаясь его первого слова, а потом, за ужином, и первой улыбки.

Однажды они собрались в кино. До этого они вечерами дома сидели, но, поскольку утром пришло письмо, а в нем пятьдесят крон, они решают в порядке исключения о деньгах сегодня не думать, тем более что кинематографы на каждом углу, и в Штеглице тоже, а на них афиши, а на афишах красивые мужчины и женщины, и всякие сцены головокружительные, обещающие бог весть что. Но почему-то из этой затеи ничего не получается. Вроде бы уже из дома вышли, но тут начинаются сомнения, уже и в очередь в кассу встали, но в последний момент он хватается за голову, то ли от боли, то ли вспомнив что-то. А Дора и не расстроена ничуть. Говорит, что ей хотелось бы просто пройтись, ей вполне достаточно в этом полутемном Штеглице просто на магазинные витрины посмотреть. Ах, Франц, говорит она. Ну что кино, разве кино от них убежит? Нет, считает Дора. В другой раз, говорит она, когда-нибудь после, когда все это кончится, хотя понятия не имеет, когда это будет.

Вздумай она писать о своей жизни, она бы запечатлевала одни мелочи, потому что самое большое счастье как раз в самых крохотных мелочах, — когда он ботинки зашнуровывает, или когда спит, когда волосы ее трогает. Он все время что-то с ее волосами делает. Он уже и причесывал ее, и голову ей мыл, что немного странно было, хотя и очень приятно. Ее волосы, говорит он, пахнут дымком и серой, а еще, иногда, морем. Он говорит, что никогда до конца ее не узнает. Если бы вдруг узнал — тотчас бы упал замертво. А так, выходит, я бессмертен.

В городе первые волнения из-за продовольствия. В особой опасности булочные, люди требуют хлеба, собираются вокруг толпами, запружают мостовую. Тиле, пришедшая к ним в гости как-то под вечер с неким молодым художником, наблюдала подобную сцену своими глазами, больше, правда, слышала, чем видела, рев озверевшей от голода толпы и отдельные выкрики, когда в глубине лавки, за припертыми изнутри дверьми, люди замечали какое-то шевеление и орали: «Хлеба давай!»