Арнольд Цвейг - Затишье

Мое прошение, подписанное и вложенное в конверт, исчезло в зеве серого жестяного ящика, и некоторое время я ничего не слышал о нем. Мы делали заряды, с каждым днем все лучше и быстрее, с каждым днем все в большем количестве. Мы пили по утрам нашу черную до горечи кофейную бурду с сахарином, получали к ней хлеб с повидлом, в обед — постный суп с картофелем и волокнами консервированного мяса, в лучшем случае — с фрикадельками, на ужин — хлеб с топленым свиным салом или другими консервами и были счастливы, если нам выдавали вместо них крошечку сливочного масла и окаменелого сыра, добрую половину которого нашей роте пришлось выкинуть, когда нас перебросили из крепости Бонвю в Сербию. Мы писали, как обычно, письма, читали газеты и книги, уничтожали ползавших по нас вшей, очень много играли в карты и еще больше — в шахматы. В ту пору нас охватило буквально какое-то шахматное бешенство. Все чертили на кусочках картона или на дощечках, добела обструганных нашими столярами, черно-белое поле с шестьюдесятью четырьмя квадратами, а вечерами выжигали или вырезали фигурки либо из дерева, топорные, словно кремневые статуэтки, найденные в могильниках, либо из глины, такие же топорные, точно первые опыты гончаров. Оглядываясь теперь на это время, я будто возвращаюсь к дням детства, мальчишеских забав и занятий. Мы вечно что-то мастерили, вырезывали, лепили крошечные фигурки, обжигали их, как послушные трудолюбивые дети, которые стремятся заслужить благоволение отца и поэтому благонравно проводят время, отведенное им для игр. Мы и в самом деле были детьми отца, имя которому — государство; этот отец нас одевал, кормил, давал нам кров, гнал на работу, воспитывал, и, так как он подарил нам жизнь, ему разрешалось отнять ее. Но за то, что он еще не отнял ее, и в благодарность за это мы обязаны были слушаться и не смели обижаться, если он нас по-отечески распекал за глупые поступки.

Как-то в обед, когда я, не чуя беды, тащился снизу, от водопроводного крана, в лагерь с только что ополосканным котелком, висящим на поясе, я увидел запыхавшегося писаря, который бежал мне навстречу.

— Бертин, чудак, что ты опять натворил? Ступай скорее в канцелярию, тебя вызывает подполковник Винхарт!

— Подполковник Винхарт? — переспрашиваю я уже на бегу. — Не имею чести знать этого господина, — и, мысленно оглядываясь на последние недели, добавляю: — Я ничего недозволенного не сделал.

Обмениваясь обрывками фраз, мы добежали до канцелярии, и не успел я собраться с мыслями и отдышаться, как на меня надвинулось нечто краснолицее, седоусое, белоголовое, с серо-стальными глазами, метавшими в меня молнии.

— Вот это и есть тот самый солдат, — указывает на меня точно из-под земли выросший Глинский, весь изогнувшийся в раболепном поклоне.

Солдат в тиковой куртке и бескозырке, с алюминиевым котелком на ремне, в серых штанах, заправленных в высокие сапоги, — зрелище далеко не эффектное. Я, разумеется, щелкаю каблуками и, как положено, смотрю в глаза господину подполковнику Винхарту прямо и благоговейно, словно взираю на самого господа бога.

— Значит, это вы возымели дерзость подать нам жалобу! — резким, хлестким, в каждой своей нотке колючим голосом выкрикивает низенький человечек в золотых погонах.

Жалобу? На мгновение у меня перехватывает дыхание. Вот как, оказывается, истолковано мое прошение!

— Я никакой жалобы не подавал, господин подполковник! — отвечаю я. Воздух с трудом проникает в мои легкие, кое-как проталкивается в них.

— Та-та-та-та, — отвечает начальство, — бабушке своей рассказывайте сказки. Вы жалуетесь, что вам дали слишком короткий отпуск на предмет женитьбы, но из трусости не говорите об этом открыто. Хорош солдат! Покажите свой котелок!

Самый жалкий солдатишка — и тот по мере сил содержит свой котелок в чистоте. Ведь и кошка вылизывает свое блюдце. Моя алюминиевая посудина, вся во вмятинах, до черноты закопчена на сербском угле, но внутри сияет белизной, как положено. Солнце, которое стоит прямо над нами в огненно-синем небе, льет свои лучи, словно расплавленный металл, в сверкающе-белый сосуд.

— Ну, это еще так-сяк, — несколько тише рычит широкоплечий лев. — Но вы помните, где находитесь, а? Мы деремся не на жизнь, а на смерть, а вы суетесь к нам со своими частными делишками.

На голос его сбежались люди, толпа окружает нас почтительным кругом, я вижу любопытные и даже изумленные лица.