Арнольд Цвейг - Затишье

Слова о нашем положении имели целью окончательно сразить меня, но они-то как раз и помогли мне овладеть собой.

— Мне это известно, господин подполковник, — отвечаю я. — И я бы не дерзнул, разумеется, подать прошение. Я это сделал по предложению командования, объявленному нам во время переклички две недели назад: не обременять нашими заботами родных в тылу, а с полным доверием обращаться непосредственно к начальству.

Подполковник дает мне высказаться, не перебивает меня, глаза его поблескивают строго, но не глупо и даже не зло. Поэтому я решаюсь прибавить:

— Я сказал чистую правду в своем прошении. Я референдарий, родом из Силезии, женат, признан годным к несению гарнизонной службы, образование — мое единственное средство к жизни. Я прошу, если есть возможность, использовать меня в соответствии с моей профессией.

Недурно это вышло. Я, сын государства, школьник Бертин, ответил господину директору без запинки, и мысли у меня не распылились, что так часто случается с многими. Что же скажет директор?

— В данный момент об этом и речи не может быть. Нам нужна каждая пара рук, надо думать, вы человек образованный, сами это понимаете. Через шесть недель положение будет иное, и тогда вы сможете получить отпуск. Обратитесь в канцелярию своей роты, попросите внести вас в списки отпускников и не пишите всякой неуместной ерунды. Можете идти!

Движение, которое делает солдат вслед за этим возгласом, многим помогало скрыть растерянность. Неожиданный разнос так оглушил меня, что не помню, как я очутился минут семь спустя в моей ложбине, на лугу, где обычно спал после обеда. Положив под голову вязаный жилет, надвинув на глаза бескозырку и все еще дрожа всем телом, я лежал и старался разобраться, что же, в сущности, было мне сказано, переварить это. Мне следует явиться в ротную канцелярию на предмет получения отпуска и сослаться на него, на подполковника Винхарта! Глинский стоял тут же, он был свидетелем. Но ведь с точки зрения рядового это означает полный успех! Что может быть лучше отпуска? Можно ли пожелать себе что-либо лучшее? Было ли в этой войне, кроме слова «увольнение», более драгоценное слово, чем «отпуск»? Думала ли рота, корпус, армия, весь воюющий народ о чем-нибудь другом, кроме отпуска? Отпуск! Мне обещан отпуск! Происходят знамения и чудеса. Но радоваться своему открытию я мог лишь наполовину: отпуск не был для меня самоцелью, я искал прежде всего человека, который помог бы сдвинуть с места дело Кройзинга. Подполковник меньше всего годился для этой цели, осмелься я даже еще раз к нему обратиться. Теперь и младенцу ясно, что этот столь безобидный на вид жестяной ящик — ловушка и ее назначение — обмануть нас, заглушить наши крики о помощи. Какое болезненное недоверие! Какая нечистая совесть! Как перейдены границы всех понятий о повиновении! Горе мне было бы, если бы я написал свою челобитную с тайной мыслью жаловаться!

Еще раз перебирая в уме последние минуты, я отчетливо увидел, как переломилось настроение у этого дикого льва. Уверенный вначале, что он поймал кляузника, он очень быстро разглядел мою наивность и, не меняя тона, переменил, однако, свое мнение. Но, к сожалению, тон делает музыку, всегда и везде только тон… Точно так же, как начальство не прощало нам малейших нарушений формальностей, так и мы не могли пропускать мимо ушей их бешеных окриков. Тот, кто на меня кричал — унижал меня, я чувствовал себя тряпкой, подстилкой, о которую вытирают ноги, в душе поднималась такая сумятица, что даже благожелательные слова воспринимались как удары кулаком. Подполковник, несомненно, не желал мне зла. Но его чин, его звание… В начале августа начнутся отпуска. До меня очередь дойдет в середине октября, подполковник Винхарт твердо обещал мне. С господином Глинским я не желаю иметь никакого дела. Ничего не предпринимать до увольнения в отпуск я, конечно, не мог. Но только глупец пытается перепрыгнуть через собственную тень.

В последние минуты Винфрид смотрел на рассказчика с возрастающим удивлением, когда же прозвучало имя Винхарта, обер-лейтенант хлопнул себя по ляжкам и еле сдержал готовый было вырваться смех. Дружески глядя на Бертина широко раскрытыми глазами, он наконец воскликнул:

— Так, значит, это вы и есть тот самый злополучный нестроевик! Вот так штука, черт возьми! — и, обращаясь к остальным, рассказал:

— Можете себе представить! Я был при этом. Я стоял в комнате у окна и был свидетелем того, как старый подполковник, горячая голова, раскричался, а славный Бендорф его успокаивал. И в конце концов подполковник решил сам во всем разобраться. Боже ты мой, что это за переплет, в который все мы вплетены! Если бы мне сказали, что я когда-нибудь подружусь с тем самым землекопом, я бы, вероятно, принял это за бред. «Ни один ткач не знает, что он ткет!» — кажется, так сказано не то у Шиллера, не то у Гёте?