Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

Улучшения в условиях питания и обитания сослужили мне медвежью услугу, побудив меня отправиться как-то вечером в Учебное Творческое Объединение, с папкой подмышкой. Я собрался выучиться на настоящего художника, и представил себя и свои работы на суд преподавателя по имени Нельсон Зауэрбек – предметного живописца, как и почти все учителя живописи в то время. Известен он был в основном своими портретами, и работы его до сих пор висят, насколько я знаю, по крайней мере в одном здании – Нью-йоркского университета, моей alma mater . Он написал портреты двух ректоров этого заведения, еще до того, как я там учился, подарив им таким образом бессмертие, возможное только на картинах.

* * *

В комнате с десяток учеников корпели за мольбертами, изображая обнаженную натуру. Мне очень захотелось к ним присоединиться. Это было так похоже на счастливую семью, а я в ней так нуждался. В семью «Ляйдвельд и Мур» меня не приняли. Многие обиделись на то, каким образом я получил там место.

Зауэрбек был староват для учителя – на вид ему было лет шестьдесят пять. От начальника художественного отдела нашей рекламной конторы, который когда-то у него занимался, я знал, что родился он в Цинциннати, но большую часть сознательной жизни провел в Европе, как и большинство американских художников того времени. Он был такой старый, что успел пообщаться, пусть и недолго, с Уистлером, Генри Джеймсом, Золя и Сезанном! Он также утверждал, что был знаком с Гитлером, тогда еще полуголодным художником, в Вене перед Первой Мировой.

Старик Зауэрбек, должно быть, сам дошел до состояния полуголодного художника, иначе ему не пришлось бы в таком почтенном возрасте учить посетителей Творческого Объединения. Мне так и не удалось установить, что с ним стало потом. То ли был он, то ли нет.

Отношения у нас не сложились. Он пролистал работы в моей папке, бормоча себе под нос, так что остальные ученики, к счастью, ничего не слышали: «О-хо-хо», «Бедняжка», и «Кто это тебя так – или это ты сам?»

Я спросил его, что же, в конце концов, не так, и он ответил:

– Я не уверен, что могу описать это словами.

Он всерьез задумался.

– Наверное, это прозвучит странно, – выговорил он наконец, – но дело в том, что с точки зрения техники для тебя не существует ничего невозможного. Я понятно говорю?

– Нет, – сказал я.

– Мне самому тоже не очень понятно, – сказал он, сморщившись. – Мне кажется… кажется, что для художника очень важно… Вернее, для художника даже необходимо примириться на холсте со всем тем, чего он сделать никогда не сможет. Именно это и привлекает нас в серьезных картинах – эта вот видимая невозможность, которую иногда называют «индивидуальностью», а иногда даже «болью».

– Ясно, – сказал я.

Он облегченно вздохнул.

– Похоже, что мне теперь тоже ясно. Никогда раньше не приходилось это выражать словами. Вот интересно!

– Я так и не понял, принимаете вы меня или нет, – сказал я.

– Нет, не принимаю, – ответил он. – Принять тебя было бы нечестно по отношению к нам обоим.

Я разозлился.

– Вы меня выставляете из-за какой-то слепленной на ходу красивой теории?

– Нет-нет. Решение я принял еще до того, как придумал теорию.

– На основании чего?

– На основании самого первого рисунка в папке. «Перед тобой человек, лишенный страсти», сказал он мне. И тогда я задал самому себе вопрос, который теперь задаю тебе: «Зачем я стану учить его говорить на языке живописи, если он не горит желанием что-то сказать?».

* * *

Все непросто!

Тогда я решил записаться на писательский кружок – его три раза в неделю вел в Сити-колледж довольно известный мастер рассказа по имени Мартин Шуп. В его рассказах описывалась жизнь чернокожих людей, хотя сам он был белым. Дэн Грегори к некоторым из этих рассказов даже нарисовал иллюстрации, проявив при этом неизменную радость и заботу по отношению к существам, которых держал за обезьян.

Мне Шуп сказал, что я в писательстве не достигну ничего, пока мне не захочется описывать, как что-то выглядит – в особенности же лица людей. Он знал, что я умею рисовать, и потому ему казалось странным, что мне не хочется подробно и непрерывно расписывать, как что-то выглядит.

– Для умеющего рисовать, – сказал я, – описывать внешний вид чего-либо при помощи слов – все равно, что готовить праздничный обед из стальных шариков и битого стекла.

– В таком случае вам следует покинуть этот кружок, – заявил он.

Я так и сделал.

Что стало потом с Мартином Шупом, я тоже понятия не имею. Может, погиб на войне. Цирцея Берман никогда о нем не слыхала. То ли был он, то ли нет.