Амин Маалуф - Самарканд

На третий день за соседним столиком появился какой-то господин с седыми усами. При нем тоже была стопа газет, но он вскоре оторвался от чтения и принялся рассматривать меня; казалось, с его губ готов был сорваться вопрос. И правда, не выдержав, он обратился ко мне простуженным голосом. Одна его рука лежала на набалдашнике трости, другая нервно выстукивала ритм на мраморе стола. Ему было совершенно необходимо удостовериться, что молодой человек за соседним столиком, с виду совершенно здоровый, имел веские основания для того, чтобы манкировать своими гражданскими обязанностями и не находиться на фронте, где решалась участь родины. Хотя тон его был вежливым, в голосе сквозила подозрительность, кроме того, он косо поглядывал на блокнотик, куда я заносил незнакомые слова. Оправдываться мне, к счастью, не пришлось, красноречивее всяких доводов был акцент, с которым я изъяснялся по-французски. Он извинился, пригласил меня пересесть за его столик и, сославшись на Лафайета, Бенджамина Франклина, Токвиля [48] Токвиль Шарль Алексис Клерель де (1805–1859) — французский писатель, автор политических трактатов: «О демократии в Америке» (1835), «Старый режим и Революция» (1850); член Французской Академии. и Пьера Л’Анфана [49] Л’Анфан Пьер Шарль (1754–1825) — французский архитектор, автор плана города Вашингтон. , долго объяснял мне, о чем пишут газеты, а под конец заявил, что эта война "будет для нашей армии не более чем прогулкой до Берлина"».

Моему отцу очень хотелось возразить ему. Пусть он не разбирался в военных машинах Франции и Пруссии и не мог дать их сравнительного анализа, но он участвовал в войне за отделение Юга от Северо-Американского союза и был ранен при осаде Атланты. «Я мог засвидетельствовать, что ни одна война не является заурядной прогулкой, — продолжал он рассказ, — но нации столь забывчивы, порох так одуряюще действует на них… Словом, я поостерегся полемизировать, момент для этого был неподходящий, да и мой собеседник вовсе не интересовался моим мнением. Он лишь время от времени ронял «Не правда ли?», что лишь по форме было вопросом; я кивал, словно все, что он говорил, было само собой разумеющимся,

Мой новый знакомый был весьма любезен. Мы стали встречаться в кафе по утрам. Я говорил мало, он же не уставал повторять, как счастлив, что американец столь полно разделяет его взгляды. Под конец очередного монолога — это было в нашу четвертую встречу, он был все в том же воодушевленном состоянии, что и в первый раз, — он пригласил меня на обед к себе домой и при этом был так уверен, что и на сей раз получит мое согласие, что кликнул кучера еще до того, как я дал ответ. Должен признаться, мне никогда не пришлось пожалеть об этом. Звали его Шарль Юбер де Люсэ, он проживал в частном особняке на бульваре Пуассоньер, был вдовцом. Два его сына были призваны в армию, а дочери суждено было стать твоей матерью».

Ей было восемнадцать, отцу на десять лет больше. Они долго молча смотрели друг на друга под звуки патриотических речей. Начиная с 7 августа, когда после трех поражений подряд стало ясно, что Франция проиграла войну и национальная целостность поставлена под вопрос, мой дед стал более лаконичным. Его дочь и будущий зять старались развеять его уныние, в результате чего между ними возникло некое сообщничество: было довольно взгляда, чтобы решить, кто должен произнести очередную ободряющую фразу.

«Когда мы в первый раз остались с ней одни, в огромной гостиной установилась мертвая тишина. А затем последовал взрыв безудержного смеха. Мы только тогда и поняли, что за все время нашего знакомства, столько раз сидя за одним обеденным столом, еще ни разу не разговаривали друг с другом. Мы смеялись открыто, без стеснения. Однако продолжать дальше смеяться было неловко, мне следовало завести с твоей будущей матерью разговор и, поскольку она прижимала к груди книгу, я поинтересовался, что она читает».

Именно в эту минуту в мою жизнь вошел Омар Хайям. Следовало бы даже сказать, что ему я обязан своим рождением. Моя мать только что приобрела «Четверостишия Хайяма в переводах с персидского Ж.Б. Николя, бывшего главного толмача французского посольства в Персии», опубликованные в 1867 году Императорской типографией. А у отца в багаже лежал томик «Рубайят Омара Хайяма» Эдварда Фицджеральда, изданный в 1868 году.

«Можешь себе представить, каково было восхищение твоей матери. Она и не пыталась его скрыть. Не меньшее изумление охватило и меня. В эту минуту мы уже оба знали: линии наших жизней переплелись, и нам даже не приходило в голову, что это могло быть банальным совпадением. Омар явился нам неким знаком судьбы, оставить который без внимания было бы равносильно святотатству. Разумеется, в тот день об этом не было сказано ни слова, разговор вертелся вокруг стихов. От нее я узнал, что Наполеон III лично распорядился об издании этой книги».