Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Выскочив на улицу, Катарина носилась по спящему переулку и, уже наматывая на кулак слезы, с дрожащим младенчески скорченным подбородком, орала:

— Бэнни! Бэнни! Милый мой! Бэнни!

Елена, с ёкающим сердцем, не зная чем помочь, носилась, то за ней, то за угол — и эхом разносила псиное имя. По всем ближайшим темным переулкам. Вместо ответа уже слыша издалека Катаринины рыдания.

— Я не понимаю, как это случилось! Ведь он был дома, когда мы маму провожали! И когда мы все вместе выходили — так, вспомни: зашел Мартин, потом этот жлоб Густл — они ведь даже в дом не входили — когда я запирала дом — я прекрасно помню! Что случилось! Я не понимаю… — дрожала она.

Они вылетели уже на центральную улицу, напрасно, в броуновом движении, обшаривая городок — хотя было уже понятно, что будь Бэнни поблизости — он бы пришел на Катаринин голос.

— Катарина… — обняла ее за плечи Елена. — Пойдем вернемся домой, позвоним Мартину и попросим, чтобы он пришел помочь… — видя, что Катарина уже в истерике.

Катарина, задыхаясь и сглатывая слезы, кивнула.

Подошли к дому. Катарина, дергаясь и морщинясь, уже не контролируя отпятившихся и трясущихся в нервных конвульсиях губ, на которые Елена и сама уже без слез не могла смотреть, — еле справившись с дыханием, проговорила:

— Пойдем посмотрим в саду под деревьями! — Может быть, он… мертвый там лежит! Он бы пришел, если б он был живой!

Сшибая все на пути, не видя ничего из-за слез, не вписавшись в калитку, распахнув вместо этого кусок забора, вышибив ногой мелкий трухлявый штакетник, Катарина побежала в сад.

Елена, в оцепенении, остановилась, развернулась — и закрыла лицо обеими ладонями, так крепко и плотно, что даже вздохнуть не могла: отняла ладони от лица — и увидела кудлатую чернявую башку Францля, отчима Катарины, подгуливающего к дому. Взъерошенный Францл спотыкался — и пьяно улыбался, не поспевая за волочившем его за собой на поводке молчаливым улыбчивым Бэнни, изо всех сил молотившим фиолетовым языком, как пропеллером, которым он как будто помогал себе, и на котором как будто надеялся поскорее долететь до дому:

— А я думал, ты уехала уже… Я чего-то перепутал?.. Марга велела… Пришел — вас нету никого! Ну, ничего. Я обратно пойду, к Амброзине. Амброзина кнудли с салом делала сегодня! Вкуснооо! Жаль, что ты не жрешь, чего вкусно! — блаженно расплылся Францл. — Марга у меня та-а-к готовит! — добавил он восторженным шепотом, пригнувшись топорщащимися длинными черными усами и обдавая Елену перегаром. — Лучше готовит, чем ее сестра… тсс!.. между прочим! Ик. Но я храплю. Ик. Понимаешь?

От истошного ора Елены, состоявшего из одного только слова: «Живой!» — Катарина прибежала, спотыкаясь от счастья, своротив по пути теперь уже и деревянную калитку с петель, выхватила из рук у косого Францля поводок и, не сказав ему ни слова, понеслась вместе с Бэнни от калитки прочь, всхлипывая, трясясь плечами — в конце улицы на бегу звучно отстрельнула хромированный карабин, спустив чау с поводка, и побежала, не тормозя, дальше. Бэнни, отчаянно улыбаясь, трусил рядом восьмеркой, оббегая и обмахивая то Катарину, то Елену.

К Катарине Елена даже боялась подойти — и просто шла быстрым шагом за ней сзади.

А та, как выстрелившая, распрямившаяся пружина неслась вперед и вперед.

«Смешная ночь сегодня выдалась», — подумала Елена с нарастающим чувством волшебной легкости, когда с Фэльд-штрассэ Катарина вдруг нырнула — не руша, а переступив, для разнообразия, забор — в какой-то тайный проход, оказавшийся на поверку чьим-то ухоженным садом с обстриженными скульптурками туй у крыльца — чьим-то сквозным двором, ведшим к распаханному полю. Секунда — и перед ними распахнулся ночной простор пашни.

Красные электрички пронеслись по левую руку навстречу друг другу, чиркнув в темноте, как застегиваемая молния — и на секунду наложив кадры своих сияющих окон друг на друга, вызвав яркую вспышку. «Должно быть, это именно там, куда мы усвистали с Сильвией», — сказала себе Елена.

На миг показалось, что это не электрички проехали, а прожекторы вдруг просто выхватили пучками света квадраты медвяно освещенной уютной жизни, существующей где-то там, за полотном. Прожекторы увезли. И все затихло.

С поля тянуло внятным, недвусмысленным, коровьим навозом.

Жирная, масляная теплая темнота ночи липла к рукам.

Небо нависало как влажный кусок войлока, с прорезями для звезд.

Катарина остервенело бежала вперед, по распаханной и уже притоптанной местной популяцией кромке поля, срывая злость на попадающихся под ноги булыганах и мелких комьях земли — которые, будучи пинаемы, мягко и приятно рассыпа́лись.