Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Самое отвратительное, что даже заснуть — хотя бы минут на двадцать, да и хоть на минуту — в электричке не удавалось. В безобразно залакированном, каком-то немигающем, не меняемом тошнотном состоянии, выдергивая из головы, как застрявшие колючие шпильки, ночные сиреньи мелодии (прибитые и гневно растоптанные только сегодня, на полу, в наушниках), она сидела очень прямо и боялась даже наклониться набок.

— Биттэ цурюкбляйбэн. Нэкстэр хальт Мариен-платц.

Было ощущение, что если она даже на секундочку закроет веки — то что-то раздавит внутри. Всё, и внутри и снаружи, резало и кололо. «Шпигель» (даже когда орудовать замерзшими руками перестало быть больно) она все равно могла только нюхать. Поднося пунцовыми пальцами к лицу. Скверно имитируя позитуру бюргеров вокруг. И медленным кадром разглядывая картинку на глянцевой обложке: набитое ярко-желтой пышной соломой чучело восточно-германского офицера, держащее под рукавом ненужную ему больше фуражку, а на кучерявый соломенный кумпол напялившее темно-малиновый берет бундесвера. Глаз, ноздрей, рта, и прочих ворот чувств у пугала не было. Из рукавов и снизу из-под полы крысино-серого френча с погонами вместо продолжения тела выглядывали кучерявые стружки, развевающиеся на ветру — на фоне почти безоблачного голубого неба, куда, зачем-то, на деревянной палке это пугало было взнято. Наивная надпись на фоне небес вопрошала: «К чему теперь солдаты?» От любого текста с души воротило. Тем более от наивной прекраснодушной фигни в главной статье номера, изо всех сил вопившей, что военные блоки рухнули, холодная война в прошлом, границы распахнуты, Германия едина, СССР больше не агрессор — так к чему теперь Германии вообще армия? И мельтешня за окном электрички совсем была не ко двору.

— Мариен-платц. Биттэ рэхьтс аусштайгэн.

«Кто он вообще такой? И куда я иду? И главное — нафига?» — спохватилась вдруг Елена, механично передвигая ногами и следуя какой-то автонавигации, внизу, по огромному переходу — и слишком поздно хватившись, что «Шпигель» оставила в Эс-Баане рядом с собой на пустом сидении. В лифт мудро решила не заливаться — а обошла снизу; и уже вступила было на эскалатор выхода к Винной улице. Как вдруг резко развернулась — и, разом перепрыгнув через бежавшие ей навстречу ступеньки, понеслась в обратную сторону.

— Ничего. Не умрут, — сказала она себе. И с легким вертиго взлетела в лифте в противоположном углу площади. А потом бегом, и не оборачиваясь, уже сворачивая на Кауфингэр штрассэ, получила в спину девятый удар часов с башни на площади.

В ее знакомом зеркальном кафе все было залито, как солнечный аквариум — с мелким, кружащимся, сияющим планктоном пыли.

— Grüβ Gott! — помахали ей блестящими плавниками перманента обрадовавшиеся ей золотые рыбки официантки.

Со стоном показала обеими руками отрицательный надгробный жест юному белобрысому бобрику, уже весело тащившему к ней ящик с конфитюром.

Жадно, как последнюю соломинку, схватила обеими ладонями длинный, раструбом расширяющийся к верху (даже не уследила как появившийся перед ней на столе) прозрачный горячий бокал с крошечным, кругленьким, ненужным, нецепляемым, атавистичным ухом ручки сбоку — которую на мизинце разве что вертеть.

С отвращением, медленно, давясь и обжигаясь, через силу, начала выхлебывать бергамотовый чай.

Пригрела на правой руке, в ложбине между большим и указательным пальцем, дрожащую янтарную медузу — гибрид солнца и чая — и наконец, по каплям, по глоткам, вернулась к жизни.

Минут через десять выйдя из кафе (предварительно, в туалете, еще раз взглянув в чудовищное, шаржевое, зеркало, и, отхлестав себя ладонями по бледным щеками, для подражания жизни), она логично решила: «Если они еще там — тогда я к ним подойду. Ну, а если их там уже нет — тогда я к ним и не подойду».

Завернув на Мариен-платц, она сразу же, уже с угла площади, углядела торчавших у условленного выхода из перехода Ксаву и Воздвиженского.

Оба они в этот момент, как по команде, присели на парапет эскалаторного выхода — спиной к ней, и лицом к подкопчённому гарпиозному мужику на нижнем ярусе новой (весьма относительно) ратуши.

Глядя на чужой, по-советски коротко обкорнанный затылок Воздвиженского, она опять с оторопью подумала: «Кто это? Нет, ну он, конечно, имеет право на существование, и все такое… Но — о чем я вообще?.. Нет, ну разумеется, я сейчас буду крайне дружелюбной. Но — о чем я вообще?! Что это я, в самом деле?! Кто он?! Какое он имеет отношение к моей жизни??»