Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Приготовились. Опустили монетку — и вдруг вспыхнул свет внутри ящичка: на игрушечной маленькой колокольне и в крошечной храмовой хижинке. Заиграла плинки-планк музыка. Распахнулась деревянная дверь — и из хижины выехал Спаситель с крестом на знамени, прямо как на картинах Уголино. Простолюдин у дверей почтительно снимал шляпу. Удобно сидящая на коленях крестьянка поднимала для благословения младенца. И Спаситель в развевающемся на ветру алом деревянном плаще благословлял всех (включая вынужденно коленопреклоненных, из визуального удобства, внешних зрителей), осеняя Своей алой раненой ладошкой.

— Как красиво! — шепнула Аня.

Они обе стояли перед игрушкой на коленях — и не глядя спускали из карманов всю имеющуюся мелочь — лишь бы мелодия не прекратилась.

— А ты заметила под колокольней звонящего Ангела? — в запале спрашивала Аня, не отводя глаз от темнеющего ящичка. — Он за веревочку дергает!

— Нет!

— Тогда давай еще раз!

И за любую, уже бессчетную монетку, волшебный ящик повторял всю мистерию еще и еще раз.

— А ты заметила мох, настоящий, на переднем плане?!

— А ты заметила, что когда Он выходит, — там, в хижине, видны две керамические лампы и лилии в горшочках!

— Да! И фотография Его мамы на камине!

И Аня снова была такой, какой Елена ее ужасно любила. Такой, какой она, в детском каком-то еще классе, подсмотрела ее в Новом Иерусалиме — вырисовывающей иконным пальчиком воображаемые картины на полотне грязно маслом крашенной пупырчатой варварской стены.

— Послушай, подруга! Ты знаешь, я никогда не лезу в твои дела, уважаю твой выбор и так далее… — заговорила Аня, как только они с ней вышли из церкви на солнцепек — таким елейным голоском, что было ясно: дальше собирается сказать гадость. — Но объясни мне, идиотке… — продолжала Аня, решительно вешая ракетку в чехле, подтянув за лямку, как ружье, на правое плечо. — Ну что ты в нем нашла?!

Елена изумленно вылупилась на нее.

— Да нет! Не в Нем! — смеясь, сконфуженно качнула Аня головой в сторону церкви. — А в Воздвиженском! Ну ведь жлоб жлобом! И зануда к тому же.

— Посмотрим, — с вызовом ответила Елена.

Little 16-teen. В чужом кукольном кресле.

Я травлю себя вами.

Now. Und gerade hier. В южном монашеском городе. Пунцовом плюшевом кресле. Земле теплого воска. Фруктово-шоколадного фондю. Пчелиного пунша, на взлёте. И вертолета-фламбэ, уже в небе.

Я гружу вас через уши. Загрузочный диск — Music for the Masses. Дешевый депешовый каламбурчик. Разумеется, аккуратно для них.

Чудовищное игровое поле — атлас автомобильных дорог, выпрошенный у Марги из машины, пропахший бензином, и разворошенный сейчас на коленях: Мюнхен и окрестности — и дотронуться нефиг делать сразу и до олимпийских наростов, прищучив их большим пальцем — и, строго по конвенционному времени — резкий гусеничный шаг пиком среднего пальца — до военного аэропорта вот здесь вот, под боком, в минутах езды от супермаркета на Маргиной машине — в Фюрстенфэльдбруке — с вертолетом фламбэ на взлёте — нет, взлететь не успели — расстреляли и запалили заложников в вертолете прямо на взлетной полосе. Город еще не застывшего воска.

Я ввожу вас себе под кожу. Как вирус. Как CD в мерцающий посреди темной спальни межгалактический спейс-шаттл Катарининого музыкального центра — в летучую плавно вдвигаемую и выдвигаемую в невесомость лазерную подставку для чая — с которой так смешно играть светящимся ртутным пультом.

Катарина, изумившись наивной просьбе, аж взвизгнула от радости: «Ну конечно же у меня есть «Депеш»! Это же моя самая любимая группа!»

Непонятно почему вдруг, поднявшись к себе в спальню вечером, перед тем как крутануть выключатель и высечь свет, Елена вспомнила липкий шепот Моше в дискотечных потьмах — и, в приступе неясно откуда нахлынувшего самоубийственного мужества, тут же спустилась вниз, к Катарине, затребовала диск; и отправилась к себе наверх, с мрачной решимостью говоря себе: «Чтобы бороться с врагом, надо его знать».

Я гружу вас через уши. В гигантских наушниках, как тугой черный кожаный поцелуй коровы. В чужом пунцовом плюшевом кресле на роликах, куда ухнулась с разбегу с ногами и с головой. В южном монашеском городе, пахнущем бабл-гамом.

Здесь и сейчас.

Оррррошэн. Безусловно — звук резко меняет их вкус.

Зафт. С оттяжкой подъезжаю пастись к тумбочке, подтягиваясь к ее остову рукой, верхом на никем не убитой пунцовой корове с роликовыми копытцами, целующей меня в каждое ухо с гулким живым засосом «Ö». Закатывающим консервы.