Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Это какой Йоханес «ист тот»? Я чёт не поняла.

Мать Ценци внесла в гостиную горящее и несгорающее мороженое, и зажгла крошечные чайные свечи в металлических челнах, плававшие теперь по всему дому в мисках с водой, по две, а то и по три, чокаясь боками; распахнула стеклянные двери в сад, где на дорожках вскоре полыхнули в руках терракотовых гномов маленькие факелы, которые она подпалила, оббегая их и плавно наклоняясь к каждому, с огнивом в руках, как в танце.

Чернецов рванул в сад искать мухоморов на закусь.

И тут только Елена заметила, что в этой компании, к которой уже даже слегка привыкла за последние дни, и которая уже даже не так сильно коробила, отсутствует набученный взгляд Воздвиженского, который к Ценци почему-то так и не явился.

Ночью, уронив себя в бабл-гамовое суфле в ванной, Елена опять в изнеможении подумала, что каждый день у нее — как тысяча лет, и что какой же это несносный для нее труд — жить в этом странном мире, со странными людьми. И что каждый день с утра она идет, как на вершину, и как будто тащит непосильный, только ей доверенный груз. И редко, очень редко случаются безветренные лощины — затишье — а потом опять и опять ураган. И едва хватает сил дотянуть до вечера. А новая реальность все пёрла и пёрла.

И — одновременно с этим внутренним стоном — выросло в ней, вдруг, вмиг, благоговейное, благодарное, захолыновавшее дыхание чувство, что она, конечно, может быть, и участвует в этой жизни, но она же, одновременно, в каком-то неизмеримом измерении — и как зачарованный зритель: и всё, что с ней происходит сейчас, все образы, которые мимо нее проводятся, даже те, что ее неимоверно мучат — всё это — как будто мысли, существовавшие раньше, но только в безвоздушном, бестелесном пространстве — и которым теперь кто-то милостиво дозволяет на ее глазах раскручиваться, и облекаться в физическую форму.

На следующее утро, открыв глаза, она обнаружила на тумбочке вместо уже привычной ненавистной совиной рожи ярко-оранжевую литровую прозрачную бутылочку — Марга ухитрилась, пока она спала, принести ей свежевыжатый апельсиновый сок, с мякотью — против авитаминоза. Приложившись к бутылочке (откупорив тут же, не вылезая из постели — с приятнейшим кликом), она поняла, что никогда и ничего на этом свете более лакомого не вкушала.

— Вос из? — возмутился из своего тюремного дворца Куки — когда через четверть часа Елена принесла вниз Марге в кухню абсолютно пустую прозрачную тару.

А Марга не верила своим глазам, счастливая как ребенок, что наконец-то хоть чем-то гостье потрафила. Из холодильника была извлечена свеженькая непочатая бутылка.

— Орррошэн-сафт! — аппетитно протянула из-за стола Катарина, пожиравшая на скорости свои мюсли.

— Как-как ты это произносишь? — в восторге переспросила Елена. Для которой теперь это название звучало музыкой.

И с каким-то то ли мамашиным южным, то ли с квази-французским, наполеоновским, прононсом Катарина еще раз одобрительно повторила:

— Оррррошэн!

И от этого ледяная оранжевая лава становилась еще вкуснее.

Эту литровую порцию Елена выдула тут же, при Марге с Катариной.

Марга хохотала, но в то же время говорила, что это доказательство ее медицинской теории:

— Организм требует витаминов! — и выразительно посматривала на дочку, явно намекая той, что, мол, и с ее, Маргиной, сигаретной слабостью можно было бы быть погуманней.

Организм требовал соку так много, что Елене была выдана еще одна бутылочка — с собой, в поездку на таинственный «Женский» остров — в монастырь, куда они отправлялись сегодня же, в воскресенье, всей (и женской, и мужской, и баварско-русско-еврейской) компанией — поездку, для которой пришлось вскакивать на рассвете — так что даже любимое развлечение — прогулку с уже вертевшимся веретеном Бэнни — Катарина оставила на Маргу.

Пока они с Катариной бежали ко станции — откуда должен был забрать их уже знакомый крылатый пулеобразный симпатичный автобус, Елена, запыхавшись, спросила ее:

— А как звучит «Отче наш» на немецком? Нас никогда не учили…

— А зачем тебе?! — изумилась Катарина и остановилась.

А потом сбиваясь, и начиная снова, и опять сбиваясь, и по-детски растерянно улыбаясь, и попыхивая, злясь на себя, когда ошибалась, и морщась, как будто ей в лицо брызгали очищаемыми апельсиновыми корками, Катарина все-таки прочла молитву, на бегу, целиком.

В середине автобуса уже сидел Воздвиженский и, сердито посверкивая очками, гугнил как громкоговоритель: