Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Сад — не сад, парк не парк — она все никак не могла подобрать слова к диковинно культивированному братиками двору. Вроде, вот разве что, только здесь, в центральной части, по которой Елена сейчас шла, дорожка выглядела как-то слегка по-казарменному: мощеная мостовая, чересчур напряженно, на вытяжку, как на параде, по команде застывшие, дрессированные лавочки. Но раздолбайские, абсолютно асимметрично рассаженные деревца, изысканно подобранные с безумнейшей избалованной детской выборкой, небывалые, штучные, лохматые, хвойные, туйные, тонковыйные, высокострунные, длинношерстные, круглошиньонные, звездные, лунные… Сразу вся казарменность испарилась и сменилась визуальной благодатью. А это? Вот этот вот блаженный лиственный шатер? Что это?

Луна висела кривовато — и от этой неверной балансировки блестела ярче некуда — щедро наделяя жирные звезды над монастырским двором как будто бы автономным свечением.

Застыв под плакучим деревом с пышной кроной, Елена невольно подставила руку под нежную, округло свисающую, как кисть руки, ветку — прямо под желобок листа — с которого, казалось, сейчас скапнет звездный свет, налившийся сверху, из вывернутой чаши небесной обсерватории — и упадет на землю, если она вовремя его не подхватит. И, с замеревшим дыханием, по дуге ветви подняла взгляд и проследила абсолютное совершенство, подогнанность форм, существующих в эту секунду — обтекаемость и покатость светло-оливковой холмистой кроны, на которую густо брызгает со звезд свет, накапливаясь, и омывая со всех сторон, — дальше — изогнутый округлой дугой, мощенный чешуей листвы бок, по которому звездный ручей стекает, — и, ниже — мягко, расслабленно протянутая уже прямо к ней, сверху, кисть ветки с нежно продолговатыми, чуть выгнутыми продольно по сердцевине (чтоб донести, не расплескав, луч) листьями. Она чуть приподняла и подвесила свою руку в воздухе — учась у плакучей ветки, имитируя ее изгиб — расслабляя все больше и больше, и доверчиво располагая перста́ на воздухе — до полного сходства — и держала так кисть до тех пор, пока, наконец, с самых кончиков пальцев зримо не полился тот же самый чуть щекочущий звездный луч.

И если ты спросишь, чем я тут занята, любимый: я бодрствую. И если ты правда тоже не спишь, как мне слышится и чувствуется… Если ты правда чувствуешь меня так же близко, как я вот опять сейчас, чудесным, мягким сполохом, чувствую тебя: будто пространство — это вообще архаичная выдумка, атавизм, условность… Ты конечно же ощутишь по щекотке в своей руке, как я завесила меж созвездий кисть. Мягко, расслабленно, чтобы ты увидел, как с кончиков пальцев сбрызгивает звездный свет в этот тихий монастырский сад.

То, о чем она всегда мечтала — та запредельная, трансцендентная, неземная, небесная, звездная близость с возлюбленным — по которой надеялась сразу распознать одного-единственного, предопределенного ей любимого (и которой ей так не хватало в жалких ее попытках возлюбленного этого «изобрести» собственными силами) — как-то незаметно для нее самой сбылось: она с напряженной реальностью чувствовала, все последние дни, всё последнее время, присутствие Крутакова рядом — чувствовала его взгляд, его любовь, чувствовала, что он тоже телепатически слышит и видит ее в самые надрывно взлетающие минуты ее души.

«Неужели он и правда не глух и не слеп — как слепы и глухи большинство людей вокруг? Неужели может быть такое счастье? — завороженно и чуть испуганно шептала она. — Как странно и как сладостно, что из соавтора текста, текста, который всегда вот безостановочно крутится внутри, из соавтора, который всегда как будто присутствует рядом — уже сколько лет? — и которому, с таким неожиданным доверием, так надежно было вверять все избыточествующие над бытием краски, — как-то незаметно и плавно — так же вот плавно, как капает этот вот свет — он вдруг превратился в запредельно близкого мне, самого желанного в мире, главного героя, лучше которого не придумаешь. Неужели такое счастье может быть?»

И вздрогнула вся от неожиданности, когда кто-то положил ей руку на рукав. Ольга, с выпученными глазами, то ли так неслышно подошла, то ли Елена сама была чересчур далеко, чтобы шаги расслышать.

— Леночка! Со мной сейчас такое произошло! Я такое видела!

По восторгу в густо накрашенных глазах падкой до зрелищ подруги Елена сразу смекнула, что происшествие было скорей в кайф.

— Иду, смотрю дверца открыта. Ну, вошла — смотрю: дальше вход в часовню. Думаю: как хорошо, зайду помолиться. Вошла. Подошла к алтарю. Почти темно — только несколько лампадок горит. Я встала там. И тут смотрю: ужас! Из левого темного угла на меня ползет что-то! (Ольга патетически указала влево и вниз обеими руками, с напряженными ладонями; и одновременно глазами доходчиво изобразила, как испуганно она косится в угол) Думаю: нет, померещилось. Надо помолиться — и все сгинет. Перекрестилась. Стою. Потом…. (Ольга артикулировала suspense вздернутыми бровями)…смотрю: и справа на полу в темноте что-то задвигалось! (Ольга обеими руками волнисто изобразила что-то передвигающееся) И тоже поползло на меня! Ужас! Страх Божий! (Ольга закатила глаза кверху) Ну всё, думаю! Утекать надо отсюда! Оглядываюсь… (И тут глаза выпучились уже как два солнца) —…а там со всех сторон уже ползут! Думаю — ну всё, пропала! Тут свет зажегся! Смотрю: калеки! Калеки ползут! (Ольга изобразила какие-то невнятные клешни) Думаю: мамочки! Сейчас они меня погребут под собой! (Ольга изобразила растопыренными ладошками смыкающуюся над своей головушкой горку) Представляешь! — Ольга, с торжеством во взгляде, подергала Елену за рукав, заглядывая ей в глаза, и пытаясь понять, заценена ли история. И только потом, ликуя, докончила: — Оказалось — просто нормальные калеки! Ползли к иконе! Молебен специальный, ночной, начинался — об исцелении!