Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

И как-то вдруг неожиданно для себя, отвернувшись от Воздвиженского в сторону, и нервно выкинув из щепотки колоски мятлика, совсем от сердца добавила:

— Прости меня, пожалуйста.

И тут же, услышав откуда-то с неба стклянки, встрепенулась — с радостью, что эта пытка кончилась:

— Илья ж наверняка давно торчит там ждет нас! Ап! А ну, вставай давай!

Влахернский, нехотя, вразвалочку, подколдыбал к станции через полчаса с лихвой после них — с видом, что после нескольких часов вольницы ему опять брести в концлагерь — в палатку. Бесконечно бы близким Елене ощущением — если бы она не бесконечно же рада была разбавить, хоть Влахернским, набученную компанию.

Наблюдая, как бесславно влачится Влахернский по мостовой (морщась и отворачиваясь от них, смотря куда-то как будто себе сквозь спину), она вдруг моментально поняла, как откорректировать картинку:

— Слушай, а давайте не поедем никуда сегодня обратно?! А?! Как вы? Согласны?

Влахернский аж весь зажегся от счастья.

— А ночевать где? Что ты городишь? — загундел Воздвиженский.

— Да не беспокойтесь вы! Сейчас что-нибудь найдем! Смотрите, сколько церквей вокруг! Сейчас куда-нибудь попросимся, приютить нас!

— Сумасшедшая, — кратко высказался Воздвиженский, хоть и подергивая раздраженно носом, но уже с явным позитивом в этом эпитете. И, неожиданно, согласился. Кажется — из какой-то смутно привлекательной мечты о совместной ночевке — не в разных палатках, а в каком-то загадочном новом месте; и надежды, что два компонента, добавленные друг к другу в схожих обстоятельствах, произведут ту же химическую реакцию.

И пили чай с лимоном в сумерках, тщательно размешивая их стеклянными дверцами теплого от цитрусового света кафе. С трудом уговорив кельнера заварить по-русски, и снабдить кусками накромсанной желтой пупырчатой ядрёной бомбы, медленно, по мере работы нержавеющего весла в лодке, разводящей темноту чая — долго объясняя, почему лимон ни в коем случае нельзя по-простому выжать. Но сначала учились, не протягивая гласную в чае по-немецки, не растворять ее, как песок в одноименном горячем напитке, и не зажевывать вслух, как спитую заварку по-русски, а кратко, и с размаху, бросать в воздух, как в чашку четвертной кусок рафинаду: «Хербата». Чтобы официант вообще понял, чего от него хотят. А Влахернский все отнекивался от латинских корней и боялся, что сейчас им принесут травяную настойку. Я крайне занята здесь тем, что взмешиваю горячие, горючие, вещества в граненых прозрачных мензурках.

И медными медленными ликами, раскладываясь на веер ломких овалов по очень цветной диагонали, фотографировались по очереди вспышкой бокового блика диковинного самовара — сложнейшего агрегата, с двумя круглыми разноразмерными термостатиками и бесчисленными сверкающими трубочками; купол прибора был золочен, с глазастой, растяписто размахнувшей крылья и совсем неласковой, присевшей там, на маковку, бронзовой птицей. Литавровое же пузо кочегарилось — явно на взлет — и — кривороже и выпукло — как могло, словом — отражало гримасничавшую насупротив тройную сумасбродную свободу.

И едва вышли из чайной, увидели двух юных монахов — с белой канатной перевязью на рясе (бечева вот-вот расцветет — вся в крупных почках) и отличнейшими капюшонами, длиннющий оттянутый треугольник которых доставал аж до пояса. Монахи были их возраста, не больше, — и улыбались во весь рот, шагая вниз под горку, взбивая шоколадные волны, и беззаботнейше между собой трещали.

— Братики! А где вы ночуете? — подбежала к ним сразу доверчиво Елена, сестринским панибратством лишив дара речи даже Влахернского.

— Аа-ах! Что ж вы так поздно-то?! — всплеснул ручками шедший справа монах, чуть пухлявый, но высокий, статный, до смешного херувимистый блондин с кудряшками, с чуть девичьим, мягким, округлым лицом, с невероятным ровным и длинным римским носом и сметанным, лепным, классицистическим, маленьким, подбородком. — Мы уже к себе в монастырь сейчас уезжаем! Что же вы чуть раньше-то не…?!

— Мы из Ченстоховы… — робко добавил подоспевший Влахернский.

— Аа-х! — опять всплеснул ладошками монах. — Как же вы теперь… Где же вы будете! Ах! Что ж делать-то?

Второй монах, шустренький, подвижный (если не сказать вертлявый) и востроносый — по-деловому, чуть прищурившись, мигом все смекнув и обмозговав, затараторил:

— Так, так, так, Доминик, сейчас, всё решим, не волнуйся! — подбадривал он — скорее своего сердобольного друга, чем бездомных русских. — Пошли, скорей, проверим — в семинарии может быть еще не заперто на ночь! Побежали, устроим их!