Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Лена! Лена! Только не наступи на них, я умоляю тебя!

— Я бы с удовольствием наступила — только фиг их теперь здесь в темноте разглядишь! Ты, теперь, Олечка, только на рассвете свои часики-то найдешь! Заодно и время сверим!

— Не издевайся, пожалуйста! Это мои любимые часы, между прочим! — обиделась Ольга. — Я их из Ольхинга привезла, между прочим! — но через секунду, позабыв обо всем, уже летела над озером. И, дважды правдоподобно сымитировав маятник — бултыхнулась в черную гладь, вызвав взрыв. Как казалось отсюда, с поправкой на купюры темноты — почти посредине, как раз там, где ключи.

— Вода — парное молоко! — Ольга фыркала, сморкалась, ныряла, отдувалась и делала еще миллион каких-то шумных фонтанирующих манипуляций. Ключи до ее ног явно не добивали. — Прыгай скорее, Леночка!

Елена взялась обеими руками за в меру суковатую палку: после Ольгиных виляний ее пришлось еще долго отлавливать в воздухе.

Еще миг — и взаимно выпуклые, почти соприкасающиеся, влажно дышащие друг на друга черные диски неба и озера чуть расступились, открывая ей воздушный коридор.

«Ну чего еще для полноты сегодняшнего дня не хватает? Чтобы из глубин озера сейчас вдруг всплыл плезиозавр, но выяснилось бы, что у него изжога от повышенной кислотности — и Ольга бы опять отделалась легкой икотой, а я успела бы заскочить на тарзанке обратно на берег, избежав гастро-колитных выделений ящера?» — подумала она, пролетая над самозабвенно брассовавшей внизу подругой и стараясь чуть сдвинуть собственную амплитуду, чтоб не вмазаться со всей силы в сосну на обратном излете.

— Ну прыгай же скорее уже! Леночка! — Ольгин сморкающийся банный голос, как казалось Елене, доносился уже откуда-то из другой жизни — из какого-то фильма, который ей вот здесь вот, в этом вот темном летающем кинозале, показывают. Картину крутили моднейшую, про купание двух шальных идиоток. Но прыгать, почему-то, несмотря (а может быть, как раз — смотря) на эту вдруг осевшую в ней отстраненную рамочность, стало нестерпимо страшно.

В полете горизонтальные плоскости так расшатались, что было уже непонятно, что первым во что опрокинется — небо в озеро или озеро в небо. Живая, кажущаяся, недвижимость звезд тоже закачалась и сдвинулась с места — и — еще один заход на тарзанке, с головой задранной кверху, и уже перевернулось направление, куда нырнешь, когда отпустишь руки. Плоская, хотя и неплохо сработанная обонятельно и осязательно, фреска этого дня тоже чуть подалась, качнулась и, при следующем залете, выпала фаянсовым углом вниз, блюмкнулась в озеро и ушла под воду где-то на том конце, под слоеной, пеночной накипью темноты. Канула в озеро и фаянсовая плоская тоска этого дня.

А на освободившемся от этого изразца месте, как клад, выпавший из разбитой голландской печки, распахнулось окно во все небо — как будто Елена, летая на своей тарзанке, случайно раскачала раму. И в этом звездном, так близко моргающем вокруг теплом небе как будто бы тоже разом включились прожекторы: Елена вдруг ярко, до смешного четко увидела себя сверху, и вот эти два последних года; пробежала в секунду, на бешеной скорости, заново, все ходы и переходы: и свое возвращение из Мюнхена в прошлом году, и свою первую настоящую Пасху — встречу вместо поминок, — и прошлое лето — без Крутакова — в каких-то невообразимо мелких, дурацких, стыдных, парковых, стрешнево-сереброборовых деталях, как ей казалось, давно потерянных в дырах памяти, — и на миг изумилась: «Что же за странный, мучительный, заочный танец между нами… А что было бы, если бы я…»

Новым, уже совсем непереносимым штормом нахлынула тоска по нему, и на секунду как будто потеряв себя (вот эту вот странную мотающуюся точку над озером), она всем внутренним существом рванула куда-то вверх, вбок, внутрь, всюду — в поисках его, и тут же, изумительной, ощутимой, само собой разумеющейся захлестывающей волной получила ответ — потянулась — и тут же достала.

И в точности как когда-то на поле у поющего ручья, в Ольхинге — но только ближе, гораздо ближе, запредельно близко — вдруг почувствовала присутствие Крутакова рядом. Как будто вдруг какая-то завеса между ними разодралась. Рядом, настолько рядом, что даже делалось жутко от этой ощутимой бестелесной близости их дыхания.

И тут же, как будто из-за этой же прорехи в занавесе, из этого распахнутого сверху окна, с какого-то, видать, подоконника — из-за нарушившегося во всех вещах равновесия, что ли, — посыпались слова: и она в первый раз в жизни не понимала пришедших слов — а удивлялась — как будто слова эти были не ее — не вполне понимала — и только слушала. Проговаривала — и слушала за собой, изумляясь пришедшим фразам. И в первый раз в жизни пожалела, что здесь, на тарзанке, на этой вот самой идиотской тарзанке, как-то так случайно нет под рукой бумаги и ручки.