Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Противоположный берег был абсолютно диким и черным, и отдан был на откуп кулисам сосновых теней, кое-как, кривым амфитеатром, крепящихся на откосах; и камышам; днем там иногда по ляжки в воде надолго застревал, как цапля, какой-нибудь заезжий рыболов, в заправских сапогах-шароварах: хлюпал ногами и носом, переминался с ноги на ногу, и вытравливал абсолютно пустую сеть. Но сейчас — все было недвижимо.

— Я надеюсь, что там никого нет, по крайней мере! — почему-то громко, с влажным парны́ м откатом эха, крикнула Елена, глядя на ту сторону. Как будто заранее предупреждая возможных абонентов, чтоб сгинули.

Из всей окружности озера (как будто луна и звезды тоже в шутку согласились принять правила игры в культивацию) освещен был только широкий конус, ведущий от пляжа, и до середины озера — дальше лунная лагуна обрывалась: людям уготовляли только этот кусок глянцевито заглазурированного пирога.

До противоположного полукружья даже из горланистых деревенских недорослей, всегда купавшихся до сизых губ и пупырчатой кожицы, мало кто рисковал заплывать даже и днем — не потому, что боялись глубины (где-то на самой середине, на десяти, что ли, метровой глубине, били ключи, от которых, как всегда картинно предупреждали местные, «сводит ноги») — и не потому, что далеко, — а именно из-за исконного ощущения, что тот берег принадлежит праздным купальщикам не вполне, и что там какая-то своя жизнь. Да и подъем от воды был слишком крутым.

Дальняя, подковкой загибавшаяся заводь (абрис которой Елена не просто знала назубок, а легко могла бы даже и зарисовать за секунду — в случае, если б это озеро вдруг исчезло, и потребовалось бы его вернуть на место по памяти) не просто канула из видимости: в том месте, где она, эта заводь, предполагалась, темнота была так густо настояна, так плотно наслоилась, что — вместо камышовых потемок — та, противоположная, кромка озерной крынки вся закрыта, задернута была жирными сливками черноты — в колористическом негативе. И вглядываться туда сейчас, почему-то, совсем не хотелось.

Сняв сандали, все еще бродя в белом лунатическом хитоне простыни, Елена подошла к самому краю воды: песок был холодным и — сюрприз — мокрым. И в воду входить тоже не было ни малейшего желания. Ольга, сбросив простыню на ближайший топчан, ойкала, щупала воду, как жеребец, рисуясь перед воображаемыми зрителями, аккуратно выплескивала мыском нефтяные брызги на лунную дорожку, что-то приговаривая сама себе одобрительное про качество прогулки. И поминала удочку.

Было слышно, как впереди, через холм, где редел бор, в овраге, прозрачно чирикает родник.

В невидимых курятниках окрест кто-то уже хрипло начал прочищать горло. Ночь уже не вмещала лето.

Оставалось только беззвучно вписаться в пейзаж: Елена бросила простынку на влажный топчан — и уже-было…

— Ольга! — скатилась она вдруг с топчана. — Я придумала, чем тебе компенсировать рыбалку! Как же я раньше то…! Полезли наверх, скорее!

И, совершив обратное альпинистское упражнение с сомнительной страховкой выскальзывавших из рук, обдирающих ладони оголенных корней сосны, изгваздавшись в глине, оббежав четверть озера по кругу, по верхней, высоко вздетой ступеньке соснового амфитеатра, подошли к секретной, сильно накренившейся сосне.

— Щас! Щас! — до последнего не выдавала Елена и так уже счастливой от ночной авантюры Ольге детали блестящего аттракциона.

Противнее, чем залезать здесь, с этого, очень высокого края, в озеро (едва-едва-едва спустившись, цепляясь за подагрические корни, и сразу попадая в неимоверно илистые заросли, отчаливать, вздымая мутную кисельную глину) мало чего на свете придумать было можно. Но зато вот здесь вот, на самом верхнем суку сосны, деревенские привязывали обычно тарзанку — попросту, горизонтальную палку, закрепленную на длинном канате — с которой, если как следует раскачаться, можно было спрыгнуть в озеро на самую глубину. Тарзанку прятали обычно от малолеток в излучине между раздвоившимся стволом дерева.

Елена вскарабкалась на сосновый ствол, сразу зазвучавший под ладонями и пятками, как гигантский спичечный коробок, — и засунула в излучину руку: тарзанка — свеженькая, на толстом канате — была тут как тут.

— Ой-ой, подожди! Я ж часы забыла снять! — Ольга, с канатным скрипом, болталась на тарзанке по-сосисочьи уже над обрывом, уже чуть было не спрыгнув от растерянности преждевременно в илистый лягушатник вместо озера. — Затяни меня обратно! Ой! Ой! Пожалуйста! — и вдруг изловчилась и, по-тарзаньи, сама откачнулась, зацепилась голенью за сосну — и соскочила назад рядом с Еленой. Смацала с запястья космическую хронофильскую розетку: