Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Справа — следующий, соседский, задник отгорожен был уже матёрейшей, клочками завившейся, колючей проволокой — по пояс почти — и было очевидно, что перескочить через нее беззвучно уже не удастся. В ловушке. И почему-то с незваной яркостью всплыло перед Еленой желто-бежевое, восковое, узкое лицо шестидесятилетней полковничьей вдовушки Лилии Николаевны, предположительно мирно спавшей вот здесь вот, в тридцати метрах, в конурке, за забором; после смерти мужа Лилия Николаевна прямо-таки расцвела: начала читать книжки, томно курила тоненький коричневый мундштук с янтарными прожилками, вальяжно говорила в нос; раздавала всем детям в округе урожай красной и белой, и безобразно крупной столовой черной смородины; шила себе неимоверные хулиганские юбки с лихим нахлестом, и даже еженедельно делала вырезки садовым секатором из архивных расследований в «Московских новостях». Единственным армейским атавизмом, который Лилия Николаевна берегла — видать, в знак траура по мужу — были коротенькие черные усики у нее над верхней бежевой губой.

— Удочку. Опусти свою удочку! — одними губами шепнула Елена Ольге: та рукой судорожно вцепилась в бамбуковый ствол — и бамбук торчал теперь торчком из-за стога и, как нарочно, изрядно дрожал.

Ольга осторожно вдавила бамбук в землю и вцепилась в ее руку:

— Леночка! Что же делать?! У меня в сумке баллончик с нервнопаралитиком. Но только один! А их столько! Может — давай в стог скорей закопаемся?! А?! — Ольга на всякий случай даже обеими руками продемонстрировала в воздухе, как быстро по-собачьи разрывает сено.

Обе они уже даже не сидели на корточках — а на корточках ползали: опираясь на ладони и макаковым методом передвигаясь по безопасному, дальнему полукружью стога — чтобы сохранить хоть какой-то шанс остаться незамеченными — в зависимости от направления метавшихся в ближайших к дороге кустах теней. Подобравшихся уже вот-вот.

И почему-то с особенно нежным чувством вспомнила в эту секунду Елена вилы — которыми Лилия Николаевна рыхлила обычно землю под яблонями, подкладывая туда навозу, а потом посыпая круглую гряду сверху красноватой измельченной сосновой мульчой. Вилы эти — очень удобные, легкие, можно даже сказать «дамские», — обычно стояли у сарая — вот здесь вот, слева, если все-таки удастся перемахнуть через забор. Если, конечно, она вообще не ошиблась, и это именно вдовий дом.

Елена на секунду подняла глаза вверх. Как из диогеновой бочки, звезды отсюда, из темноты, были наконец-то не просто видны, а настолько самодовлеющи и притягательны в своей чуть близоруко мерцающей красоте — что стало вдруг вмиг удивительно: куда ж еще-то кроме звезд можно было весь вечер и смотреть? Как можно было хоть на секунду отрывать взгляд?

«Как странно — почему все матери начинают учить детей звездам именно с этого вот накренившегося бриллиантового ковшика Большой Медведицы? — невпопад подумала Елена. — Наверное, потому, что им мнится в нем что-то заведомо безопасное, кухонное, земное, что-то, что точно не уведет никуда от них детей. А потом, ну максимум — указывают материнскую букву М кассиопеи. И на этом, собственно, большинство людей так навсегда изучение созвездий и заканчивают. И так ни разу даже за всю жизнь и не увидят, что созвездия-то не плоские — а объемные, прорисованы в объеме на гигантских дистанциях вглубь неба. Хотя, казалось бы, что может быть легче — вот же они, здесь, висят себе каждую ночь — только рассредоточь взгляд, прорисуй взглядом пунктиры, облеки абрисы небесною плотью…»

Ночь была переполнена летом. Лето перехлестывалось через край. Казалось, даже звезды вот-вот выплеснутся из небесной чаши.

— Поймаем, никуда не денутся. Вы заходите с той стороны, я с этой! — загорланил один из гопников, уже совсем рядом с ними, уже нарушив границу колючей проволоки и канавку, и войдя в ближние к ним кусты, и тем самым в одну секунду уничтожив их последнее, зрительное, преимущество.

Ольга опять молча сжала ее руку.

Вдруг с противоположной стороны шоссе, с казавшейся до этой секунды несуществующей, абсолютно глухой, задрапированной в темноту, удаленной от шоссе в глубину липовой рощи, бетонной стены воинской части, грянул свет — да не просто свет, а пылающий столп, слепящий, метровый в диаметре прожектор, которым кто-то невидимый поводил — и навел ровно на толпу гопников; потом со второй точки — с соседней вахтенной вышки (которую в темноте до этого даже и заметно не было) — вспыхнул второй прожектор — с громким щелчком — и был нацелен опять ровно на урлу.