Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]

— Придется оплатить бензин, — сказал врач, ухмыляясь в сторону.

Я оплатил. И услуги медиков оплатил, стоя в коридоре под градом насмешек всего персонала больницы. Наташе вкололи чего-то в ягодицу и, пока она ВСЕ ЕЩЕ кончала, вкололи что-то в член Васи. Спустя еще часа полтора пара, наконец, расцепилась. Меня позвали взглянуть на член Васи. Под самым его основанием все было перевязано ниткой. Наташа, смущаясь, объяснила, что сделала это ради долгой эрекции и просто забыла о нитке. Мне показалось, что она лжет, курва бесстыжая, и ей силы воли не хватило слезть с его члена, когда я пришел домой. Пьяный бомж, похрапывая, начал приходить в себя. Хирург подозвал меня к себе и объяснил, что член у Васи стоял чрезвычайно долго, кровь вообще не циркулировала, поэтому разрушительные процессы необратимы. Начнется гангрена.

— Бедняге отрежут и хер? — спросил я.

Он кивнул. После этого я узнал, что обо всяком случае членовредительства врачи обязаны докладывать полиции.

— А членовредительство налицо, — сказал он, хихикая, — вернее, на член…

Мы сошлись на десяти тысячах долларов. Это была стоимость моего дома по тем безумным временам. Он дал мне две недели сроку, и я пошел проведать Наташу. Она лежала в палате чуть смущенная, но явно НАТРАХАВШАЯСЯ.

— ЗАЧЕМ? — единственное, о чем я ее спросил.

— Он был такой… завораживающе — огромный, — ответила она.

— Ну, ты хоть его вымыла? — спросил я.

Она хотела что-то ответить, но я, плача, вышел и больше не видел ее никогда.

Я продал дом и, зашив вырученные деньги в рубашку, уехал жить в Подмосковье. К сожалению, эти пронырливые молдаване понаехали и сюда, так что толком я не смог устроиться и на новой родине. Работать не стал. Снял квартиру и начал сидеть у окна. В Москве расстреляли какое-то здание из танков, в Чечне началась первая война, а потом и вторая, взорвались дома, листья то падали, то зеленели, а я все сидел и смотрел в окно.

Иногда до меня — из перешептываний местных молдавских дворников — доходили слухи о том, что происходит в Молдавии. Например, я слышал девичью фамилию Наташи. Оказывается, она стала известной журналисткой, телеведущей и активной участницей национального возрождения. Возненавидела русских. Боролась с ФСБ. А те, чтобы ее скомпрометировать, напоили девушку спиртным со снотворным и подложили ей в постель карлика с невероятно огромным членом. Говорили, этот русский агент-карлик выебал таким образом ВСЕХ активистов национально-освободительного движения…

Еще дворники говорили, будто в Кишиневе стали работать очистные, и перестало вонять говном с утра до ночи. Но это была совсем уж фантастика, так что я перестал их слушать.

Просто сидел себе, ждал, пока деньги кончатся, и не задумывался о том, что со мной произойдет, когда это произойдет. Очень наивно с моей стороны… Вроде как ждать зиму, надеясь в глубине души на то, что она все-таки не наступит. Мысли о зиме, в свою очередь, наводили меня на мысли о Васяне-Обрубке. Интересно, как он там, без хера? Мысли о хере навевали на меня мысли о Наташе. Ну, и так без конца. А потом деньги кончились, и меня выставили из съемной квартиры. Вещей у меня было всего на одну сумку — из дому-то я почти не выходил. Так что я приехал на какой-то вокзал налегке и, слегка дрожа от холода, сел в электричку. Что делать и куда ехать, я не знал. «Интересно, попаду ли я, пересаживаясь с одной на другую электричку, во Владивосток», — подумал я.

Почему именно во Владивосток, я не знал.

Может быть, потому, что ехать туда дольше всего?

— Куда ты едешь? — спросил меня человек в форме.

Я задал этот вопрос себе, и меня будто током ударило. Я молчал, потрясенный тем, что ехать-то мне НЕКУДА.

— Кто ты такой? — спросил он.

— Ты пьяный? — спросил он.

— Тебе нехорошо? — спросил он.

— Эй, — позвал он меня.

Я молчал, лишь смотрел на него удивленно.

— Кто ты?! — переспросил он.

— Кто ты — и кто я, — сказал я медленно.

— Я контролер, а ты? — спросил он с издевкой.

— Я? — спросил я его медленно и недоуменно.

— Ты, — сказал он насмешливо.

«И правда, — подумал я. — Кто я?» Мужчина ждал.

— Я поэт, — медленно сказал я ему единственное, что меньше всего смахивало бы на ложь.

Встал на сиденье электрички, та тронулась, и я нараспев начал читать: