Джон Бэнвилл: Неприкасаемый

Больше никто не звонил. Да и его звонка я вроде бы не ожидал…

Мне будет не хватать старины Скрайна. Ни о каких делах с ним не может быть и речи; с этим покончено, как и со многим другим. Надо бы почувствовать облегчение, но, как ни странно, я этого не ощущаю. В конце мы с ним стали своего рода дуэтом, как в мюзик-холле. «Послушайте, послушайте, послушайте, мистер Скрайн! Видит Бог, мистер Боунз!» Он вряд ли был похож на следователя, каким их обычно представляют. Настырный узколобый человечек с мелкими чертами лица и аккуратной прической сухих светлых волос. Мне он напоминает свирепого папочку сумасбродной невесты из известных голливудских комедий тридцатых годов. Голубые глаза, не пронзительные, даже несколько затуманенные (начальная катаракта?). Желтые башмаки толстой кожи, трубка, которую он вертит в руках, старый твидовый пиджак с накладками на локтях. Неопределенного возраста. Можно дать от пятидесяти до семидесяти пяти. Правда, живой ум, кажется, слышно, как в голове крутятся винтики. И потрясающая память. «Секунду, — бывало, говорил он, тыча в мою сторону черенком трубки, — давайте пройдем этот кусочек еще разок», — и принимался распутывать мои лживые хитросплетения, с поразительным хладнокровием отыскивая слабые места в моих построениях. Но ныне я лгал лишь ради интереса, можно сказать, для забавы, как покинувший большой спорт теннисист, разминающийся со старым соперником. Я ничуть не боялся, что он вскроет какое-нибудь новое чудовищное преступление — я успел сознаться во всем или почти во всем, — но мне казалось очень важным придать всему характер последовательности, думаю, из эстетических соображений, а чтобы выглядеть логичным, приходилось придумывать, сочинять. Понимаю, нелепо. Он обладал упорством ищейки: не отпускал ни на минуту. Словно сошел со страниц романов Диккенса: жил в покосившемся домишке в Степни, Хэкни или где там еще, со сварливой, как полагается, женой и выводком озорных ребятишек. Еще одна моя вечная слабость — видеть людей в карикатурном свете. В том числе и самого себя.

Не то чтобы я видел себя в том образе, какой создавал на потребу публике. Я слушал радио, когда наша глубокоуважаемая премьер-министр (я действительно восхищен ею; такая решительная, такая целеустремленная и к тому же такая восхитительно по-мужски красивая) выступала в палате общин с заявлением, и какое-то время не улавливал, что речь обо мне. Мне казалось, что она говорит о ком-то другом, кого я знаю, но не слишком хорошо, и кого я давно не видел. Довольно необычное ощущение. Департамент уже предупредил меня о том, что предстоит — страшно бестактно, сегодня там другие люди, совсем не те добродушные парни, работавшие в мое время, — и все же для меня это было потрясением. Потом в дневных передачах теленовостей показали какие-то страшно бледные, смазанные снимки, не знаю, откуда они их достали, не могу даже вспомнить, чтобы меня снимали — подходящий для фотографии глагол: дикари правы — снимок отнимает часть души. Я был похож на один из тех сохранившихся трупов, которые раскопали в скандинавских болотах — голая челюсть, обнаженные шейные мышцы, провалившиеся глазницы. Еще до скандала какой-то писателишка, забыл или стараюсь не вспоминать его имя — «историк современности», что бы это ни означало, — почти вычислил меня, но правительство, неуклюже пытаясь спасти свою репутацию, его опередило; мне было по-настоящему стыдно за премьер-министра. Теперь, после всего, что было, я снова разоблачен. Разоблачен! — какое устрашающе безапелляционное утверждение. О, Куэрелл, Куэрелл. Я знаю, что это был ты. Ты мог пойти на такое, чтобы свести старые счеты. Есть ли конец превратностям жизни? Хочу сказать, кроме очевидного.

С какой целью я взялся за перо? Мог бы внушить себе, чтобы просто писать, но не хочу обманываться. В жизни не делал ничего, что не имело бы цели, обычно скрытой, иногда даже от самого себя. Собираюсь ли, подобно Куэреллу, сводить старые счеты? Или, возможно, намерен оправдаться, покаяться? Надеюсь, нет. С другой стороны, не хочу и придумывать себе еще одну красивую маску… Немного поразмыслив, кажется, нашел напрашивающийся оборот: обозначение обстоятельств, прояснение истины, восстановление правды. Слой за слоем я буду снимать грязь — приторную глазурь и затвердевшие пласты сажи, накопившиеся за годы скрываемой от других жизни — пока не доберусь до существа и не увижу ее такой как есть. Свою душу. Самого себя… Когда я, как сейчас, громко хохочу, кажется, комната, зажав рот, испуганно съеживается. Довольно, я жил здесь вполне благопристойно и не должен превращаться в истеричного психопата.