Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

— Вот когда сорок лет вместе проживем, тогда, на рубиновую свадьбу…

— Мы сто лет проживем! — зашептал он и обнял, загораясь, невесту.

Но вот странно: привычно сплетаясь с ней, Скорятин вдруг вспомнил, как мать в минуты нечастых ссор с отцом, исчерпав упреки, свинчивала с пальца бирюзовый перстенек, подаренный мужем к десятилетию совместной жизни, осторожно клала на край стола и говорила, потупившись: «Все, Паша, собирай вещи!» Потом, конечно, мирились. Гена навсегда запомнил тот предсвадебный день, потому что впервые вместе со счастливым изнеможением ощутил какую-то неприязнь к Марине, точнее ко всем Ласским сразу. Классовую, что ли?

Приехав с вокзала, он хотел одного — рухнуть и доспать. В теле была дорожная ломота и несвежесть, какую всегда чувствуешь после ночи, проведенной на узкой полке под серой влажной простыней. Да и попутчик попался неудачный: выпив, храпел так, что дребезжали ложечки в стаканах. В прежние времена, примчавшись из командировки, Гена сразу же нырял под одеяло, к жене, вдыхал ее невероятный запах, шарил, проверяя целокупность выпуклостей, а Марина, не открывая глаз, умоляла хриплым голосом:

— Генук! Не буди, убью! В пять часов утра с родедормом уснула…

В то утро она встретила его в прихожей. Лицо светилось свежим, чуть торопливым макияжем. На ней был длинный шелковый халат, привезенный тестем из Китая: по черному шелку рябили чешуйчатые кольца дракона, косоглазый Горыныч словно обвивал тело жены, поместив добродушную усатую морду прямо на обильную грудь.

— Я тебе завтрак приготовила! — сказала Марина, оправляя соломенный локон.

Ласская знала, что, сделав новую прическу, тем более перекрасив волосы, она для мужа на некоторое время становилась женщиной повышенного спроса.

— Нравится? — спросила искусительница.

— А что на завтрак? Яичница?

— Не только. Форшмак.

— Ого! — «Значит, готовить завтрак вызывали с вечера тещу». — А где Борька?

— В Сивцевом. Поешь?

— Да, есть и спать.

— Ну уж нет! Сначала — в душ! — Она нежно потрепала его за ухо.

Смыв с себя железнодорожную липкость и въевшуюся в поры рыбную копченость, он съел яичницу, большой бутерброд с селедочным форшмаком и несколько тостов, намазанных малиновым джемом. Налив ему кофе, Марина стояла, опершись на мраморную столешницу финской кухни, и следила за жующим супругом с нежным добродушием, с каким простецкие бабы смотрят на своих уплетающих мужиков. Потом вздохнула и сказала:

— Геныч, я тебя жду!

— Может, вечером?

— Вечером мы идем на Таганку. А днем у меня интервью и примерка.

— Сейчас, только доем.

— И зубы не забудь почистить! Лучше мятной пастой.

«Боже мой! Я даже помню про джем и пасту! Через двадцать пять лет!» — Скорятин, вынув из кармана, порвал билеты на премьеру «Ревизора», аккуратно собрал, ссыпал в корзину глянцевые клочки и подумал:

«Не голова — а мусорный полигон…»

…Гена убедился, что совсем разлюбил Ласскую, когда вошел в спальню. Жена лежала поверх простыней, сомкнув согнутые в коленях ноги и закинув за спину руки, отчего грудь, оплывшая после родов, призывно поднялась, уставив в потолок морщинистые соски. Постельная крикунья, Марина никогда не навязывалась, уступая со снисходительной, дарственной улыбкой. Даже глубокой ночью, прежде чем забыться, выходила в соседнюю комнату и проверяла, уснул ли Борька. И вот теперь она лежала, предлагая себя, как свинина на прилавке. Он увидел ее окладчатые бока и вмятинки на обширных бедрах. Готовясь к встрече, она не только сходила к парикмахеру, но и выбрила подмышки: в безволосых впадинах краснели воспаленные, припудренные прыщики.

— Иди ко мне! — позвала Марина таинственным шепотом и, разведя колени, приоткрыла то, что ошеломляло, — срамную сокровенность, похожую на алый петушиный гребень, чуть склоненный набок. Но Гена лишь брезгливо удивился: как могла прежде волновать его эта, выпершая из чрева требуха? К тому же затейница, став на всю голову соломенной блондинкой, ниже талии осталась жгучей брюнеткой, и это вызвало у Скорятина невольную ухмылку.

— Ты чего улыбаешься?

— От счастья!

В поезде, ночью, бессонно ворочаясь, он понял, что больше не любит Ласскую, а теперь осознал, насколько сильно не любит ее. И спала она в Ялте с Исидором или просто вместе покупала бычков, теперь не имело никакого значения. Алеко охладел. С чего началось охлаждение, не важно, так на пепелище никто, ни победители, ни побежденные, не помнят уже, из-за чего началась война…