Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Скульптурное телосложение Наташи, представленной в обнаженном виде на фотографии в витрине, привлекало, пожалуй, наибольшее число зрителей. А номер Селиты придавал заведению определенный престиж. Она была единственной профессионалкой, настоящей танцовщицей. Иными словами, благодаря ее выступлениям «Монико» приобретал облик артистического кабаре, переставал быть вульгарным местом, куда приходят только для того, чтобы поглазеть, как раздеваются женщины.

— Это буду я! — объявила Селита Мари-Лу, увидев, как та стоит, погруженная в свои мысли, у двери служебного помещения.

У всех явно было одно и то же на уме, потому что Мари-Лу сказала в ответ:

— Нет, скорее, я!

С утра у них появился общий секрет. Мари-Лу вернулась рано, ибо швейцарец, как обычно, поднял ее в шесть часов утра, опасаясь, как бы не узнала об их встрече обслуга отеля.

Добрых десять минут провела она в ванной, прежде чем легла; поскольку она уже три раза делала аборт и в последний раз чуть было не отдала Богу душу, поэтому использовала теперь самые разные меры предосторожности.

Селита слышала сквозь сон, как она укладывалась в постель. Когда же зазвонил будильник, Мари-Лу направилась готовить кофе. Потом, накрыв на стол и наведя видимость порядка в столовой, пришла и сдернула одеяло, в которое закуталась Селита.

— Вставай, лентяйка! — весело выкрикнула она, хотя обычно, пока не выпит кофе, не разжимала зубов.

Селита в конце концов открыла глаза и все поняла. Перед ней стояла Мари-Лу в расстегнутом халате, обнажившем ее толстую грудь и черный треугольник живота, а на голове у нее красовалась фуражка Эмиля…

— Ну и ну! Ах ты развратница…

Что Селита могла сказать? Нет, она не сожалела о том, что сделала. За всю свою жизнь она никогда не видела, чтобы человеческое лицо излучало столько счастья, сколько было написано на лице Эмиля в эту ночь. Уходя, он неуклюже целовал ей руки и бормотал:

— Спасибо! И прошу меня простить.

Простить за что?

И тогда он произнес фразу, которую она никак не ожидала от него, и она будет не раз еще возникать в ее памяти:

— За то, что это был всего лишь я!

Славный человечек! Вечером же, когда она появилась с другими в «Монико», у него хватило такта, столь редкого у мужчин, не смотреть на нее особым образом и делать вид, будто ничего между ними не произошло.

Мари-Лу вообще-то тоже оказалась на высоте. Она не стала над ней подшучивать, сразу же стала серьезной, заявив:

— Не бойся. Я никому не скажу.

И рассказала ей о том, что сама однажды переспала с этим мальчиком. Совершенно случайно, когда зашла как-то во второй половине дня в «Монико» за платьем и хозяин отсутствовал. Это произошло в глубине служебного помещения, среди бутылок и картонных шляп, в то время как по другую сторону двери с окошечком выметали серпантин две старые уборщицы.

Мари-Лу знала, что у Селиты это все было иначе, чем у нее, ибо толстушка обладала еще одним качеством, которое нельзя было не признать. Она понимала свое приниженное состояние. Она ясно сознавала, что находится на самой нижней ступени социальной лестницы, и воспринимала себя как простую служанку, которая предпочла зарабатывать на жизнь, раздеваясь перед публикой, вместо того чтобы чистить кастрюли и мыть полы.

Наташа производила на нее сильнейшее впечатление тем, что читала серьезные книги и заметно было, что она образованная. Селита же в глазах Мари-Лу стояла еще выше, не только потому, что у нее был отец — знаменитость, но и потому, что Селита была настоящей танцовщицей и выступала на большой парижской сцене.

Кетти тоже происходила из народа и провела свою юность в бедной савойской деревне. Но, как она любила заявлять, была сторонницей равноправия, и поэтому ее никто не восхищал — ни богатые, ни образованные люди, за исключением, впрочем, докторов, к которым она питала бессознательное почтение, может быть, оттого, что противопоставляла их священникам, вызывавшим у нее ненависть со времен ее католического детства.

Было уже половина первого, когда ушел наконец журналист. Хозяин проводил его до двери и постоял некоторое время с ним на улице. Вернувшись, Леон направился к кассе, чувствуя себя несколько униженным из-за того, что должен обязательно отчитываться во всем перед женой. И едва он начал с ней говорить, как сразу же нахмурил брови, потому что американский офицер в штатском подсел за стол к Мадо и завязал с ней беседу.

От Людо Селита узнала позже, что Леон говорил мадам Флоранс: