Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

В этот день Селита приняла наспех душ, собрала полосы в виде конского хвоста, поспешно натянула на себя одежду, разбросанную на стульях и на полу.

— Ты уходишь?

— Я должна починить красную юбку. Какой-то идиот вчера порвал ее. Он схватил меня, когда я проходила мимо него.

Это означало, что Мари-Лу не только предстоит одной готовить завтрак, но и брать на себя все остальные заботы по дому. Селита ограничивалась лишь тем, что забирала хлеб и молоко, которые им приносили.

Толстушка на это почти не жаловалась. И вместо того чтобы быть ей признательной, Селита презирала ее, она говорила иногда Наташе:

— Она в душе была и остается служанкой.

Дело в том, что Мари-Лу действительно больше трех лет работала служанкой.

В изящных балетных туфельках, набросив на плечи зеленоватое легкое пальто, Селита шла по улицам Канна, где немало людей возвращались домой, уже завершив дневные труды.

Поскольку ей нужно было купить красного шелку, она сделала небольшой крюк и оказалась на треугольной площади перед церковью Нотр-Дам и натолкнулась на толпу зевак, глядевших на свадебную церемонию. Она стала смотреть вместе со всеми, приподнимаясь даже на цыпочки, чтобы лучше разглядеть.

Невеста была в белом платье со шлейфом и вуалью, а жених во фраке. В руках он держал высокий цилиндр. Все было совсем как на фотографии в иллюстрированном журнале.

Из сумрака церкви доносились звуки органа. Вдруг откуда-то выскочили молоденькие девушки и принялись сыпать рис перед молодоженами, застывшими перед фотографом на ступенях храма. Женщины в толпе умилялись.

Почувствовала ли Селита внезапно свое отличие от других или же это был просто приступ дурного настроения? В ее покрасневших глазах защипало, и все вдруг стало расплываться. В этот момент среди людей, стоящих в толпе, она узнала мужчину с седыми волосами, которого видела два или три раза в «Монико». Он с ней никогда не разговаривал, она даже не знала, местный он или турист. Сидя на высоком табурете у стойки бара, мужчина постоянно наблюдал за ней.

Селита догадалась, что он не только узнал ее, несмотря на плохо причесанные волосы и отсутствие косметики, но и уловил на ее лице волнение, которого она стыдилась.

Селита терпеть не могла, когда на нее смотрели так снисходительно, почти с жалостью. Она чуть было не показала язык, выбралась из толпы, раздраженно расталкивая людей, с удивлением провожавших ее глазами.

«Монико» находился всего лишь в двухстах метрах отсюда, недалеко от порта, на узкой улочке, заставленной машинами, — их обычно там оставляют на весь день. Двери были открыты, и Селита, раздвинув портьеру, увидела в зале двух уборщиц — мадам Бланк и мадам Тузелли, которые выметали серпантин и маленькие разноцветные шарики, а в воздухе еще не выветрился запах спиртного и шампанского.

Окно над банкетками гранатового цвета, задернутое ночью плотными шторами, сейчас было не занавешено, и помещение кабаре при свете дня казалось таким же неприличным, как и нагота Мари-Лу, когда она, неодетая, готовила завтрак в их квартирке.

Селита удивилась, не обнаружив хозяина, месье Леона, который обычно проводил в «Монико» вторую половину дня. Когда же она зашла в служебное помещение и увидела в конце бара открытый люк, то поняла, что он спустился в погреб.

Селита поднялась по винтовой лестнице, которой пользовалась множество раз за последние месяцы, и оказалась в небольшой комнате с низким потолком, выполнявшей роль артистической уборной.

Ей редко доводилось бывать здесь днем и видеть и окно двор, заставленный рядами бочек — изделия соседа. В стенном шкафу висели платья, разобранные по стилю и по расцветке. Она сняла с вешалки свою красную юбку испанской танцовщицы, сбросила с плеч пальто и, усевшись на табурет, принялась за шитье.

Вскоре она вспомнила об американской пудре, которую подарил Наташе какой-то морской офицер. Эта ценная коробка находилась в длинном туалетном столике, где каждая из женщин хранила свои личные косметические принадлежности. Селита распахнула окно, вытряхнула содержимое своей пудреницы и заполнила ее до краев Наташиной пудрой.

Она не задавалась вопросом, гложет ли ее печаль или у нее просто дурное настроение, но была хмурой, кик сегодняшнее небо. От этого черты ее лица заострились, взгляд сделался напряженным и тревожным. Селита была похожа на животное, напуганное приближающейся грозой, готовое кусаться и царапаться. Селита терпеть не могла шить, как и вообще заниматься хозяйством. Надо сказать, что она много чего не могла терпеть!