Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Но разве не все мы в этом виноваты? Я смотрю на маму, и у меня подкатывают слезы. Я представляю, как она под дождем, везя взятую в сарае тачку, возвращается через лес от пруда, проходит через узкую заднюю калитку, замок которой заржавел и давно не работает. И неожиданно для себя выпаливаю:

— А что там было с этой собакой?

Зрачки у нее мгновенно сужаются, и она впивается в меня таким напряженным взглядом, что мне становится не по себе и я невольно отворачиваюсь.

— С какой собакой?

— Которую сбила машина около нашего дома. Большая бродячая собака, которая бежала посередине шоссе.

Я поднимаю глаза. У нее даже губы побелели. Ей, должно быть, плохо, и мне становится стыдно за свою жестокость, так стыдно, как в тот вечер, когда Оливье унизил отца. Наверно, ничего страшнее унижения для человека нет.

— Кто тебе сказал про собаку?

— Госпожа Рорив.

Мама видит, что я обеспокоена. Она явно догадывается о моих мыслях, и я жду, что она вот-вот не выдержит и сбросит свою маску. Но, к моему удивлению, мама держится. На всякий случай я спрашиваю:

— А хлебец с изюмом?

— Какой еще хлебец?

— Госпожа Рорив вошла с черного хода и положила хлебец с изюмом на столик в коридоре.

— Не видела я в коридоре никакого хлебца с изюмом. — И мама, совершенно ставя меня в тупик, бросает: — Твоя госпожа Рорив сошла с ума.

Приезд брата прерывает наш разговор, мама принимается раскладывать на блюде закуски.

— Гляди-ка! Ты уже встала?

Мы все жестоки по отношению к маме. Не надо бы изумляться, что она встала, что ценой невероятных усилий старается вновь включиться в повседневную жизнь.

— Лора, выйди со мной на минутку.

Оливье направляется В гостиную. Этого бы тоже не надо — секретничанья по углам, вполголоса, шепотом. Как при таком отношении она может почувствовать, что здесь она у себя дома? И как ей не думать, что она отчуждена от нас?

— Ну, что тебе?

— Я все узнал. Меня могут взять в армию в январе, когда начнется новый призыв, а так как я иду досрочно, то имею право выбирать род войск.

— Ты все так же стоишь на своем?

— Сейчас еще больше, чем когда-либо. — И, показав в сторону кухни, Оливье спросил: — Видела ее? Ты думаешь, я смогу жить в такой обстановке?

— Она вроде ничего.

— А по мне, лучше бы она не вставала. Только отцу ничего не говори. Я постараюсь раздобыть все бумаги и в последний момент попрошу его подписать.

— А если он откажется?

— Не откажется. После всего, что произошло, ему стыдно смотреть мне в глаза, и, когда меня не будет в доме, он будет чувствовать себя спокойней.

«С какой собакой?» — спросила мама, побледнев. А потом бросила: «Госпожа Рорив сошла с ума!»

Во время ужина две эти фразы не выходят у меня из головы. Отец, как всегда чопорный, делает вид, будто не замечает Оливье. Неужели их вражда не смягчится со временем, если уж нет надежды, что она совсем угаснет?

Мама сидит напротив меня и почти ничего не ест; я вижу, как ей хочется — просто душа горит! — налить второй стакан красного вина, но она не решается. И тогда я наливаю ей и себе; она бросает на меня удивленный взгляд, но благодарности в нем нет.

«Какая собака? Госпожа Рорив сошла с ума!»

— Простите, — бормочу я, выскакиваю из-за стола, бегу к себе в комнату и даю там волю душащим меня рыданиям.

Собака… Г-жа Рорив…

«Она мне сказала, что возвращается в Испанию».

Ах, как хочется оказаться рядом с профессором, все ему рассказать, спросить, что мне делать. Меня кидает то в жар, то в холод. Я лежу ничком, уткнувшись в подушку, и плачу, хотя сама не понимаю, почему чувствую себя такой несчастной.

Мне снился страшный, кошмарный сон; я буквально вырвалась из него, заставив себя проснуться, а потом еще долго с бьющимся сердцем сидела на кровати не в силах понять, где сновидение, а где реальность.

В больницу я не пошла и заметила, что мое присутствие беспокоит маму. Лил дождь. На улице, должно быть, еще было темно, потому что в доме горело электричество.

Мужчины уехали — Оливье, накинув дубленку, на мопеде, отец на машине.

Мы остались в кухне вдвоем; мама была в голубом халате, поверх которого повязала передник. Будильник показывал без четырех девять. Потом без трех, без двух. Не знаю почему, но я решила дождаться, когда будет ровно девять. Чувствовалось, что маме страшно. Она смотрела на меня расширенными глазами и вдруг спросила охрипшим голосом:

— Зачем ты ходила в лес?

Я дождалась, когда минутная стрелка встала на двенадцати, и ответила: