Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Я все не могла взять в толк, для чего г-жа Рорив рассказывает мне эту историю. А она чувствует мой интерес и внутренне цветет.

— Меня это до такой степени расстроило, что я вынуждена была выпить рюмочку мятного ликера. И как раз пила его в гостиной, когда возвратился господин Рорив. Я ему сказала: «А не навестить ли нам очаровательную госпожу Ле Клоанек? Утром я испекла два хлебца с изюмом. Давай отнесем ей один». Ваша матушка, я знаю, обожает их. Как-то я угостила ее, и она мне говорила, что ей очень понравилось.

Врет она все или говорит правду?

— Я взяла зонтик. Господин Рорив не стал брать, сказал, что дождь маленький и ему вполне достаточно макинтоша. Представьте же мое удивление, когда я обнаружила, что собаки на шоссе нет. Я-то была просто убеждена, что она подохла. Да иначе и быть не могло: она падала так, словно ее в клочки разорвало.

И она трещит, трещит, трещит, но одновременно уплетает кекс.

— Господин Рорив позвонил. Первый этаж был темный, свет горел только на втором в комнате ваших родителей. Как видите, я уже неплохо знаю ваш дом. Конечно, когда всего одни соседи…

Боже, когда она дойдет до сути?

— И после третьего звонка никто не ответил. «Может, она в кухне и не слышит», — сказала я. Мы еще не знали, что ваша служанка ушла. Я немножко забеспокоилась, и господин Рорив сказал: «Давай попробуем с другого входа». Мы пошли вокруг дома к черному входу. В кухне света тоже не было. «Оставь хлебец на крыльце», — предложил господин Рорив, но я отказалась: «Нет, его замочит дождь». Вы вправе счесть меня бесцеремонной, но я нажала на дверную ручку. Дверь была не заперта и открылась. Я положила хлебец на столик, который стоит в коридоре.

— Но при чем тут собака? Какое она имеет отношение…

— Сейчас я дойду до этого. Подождите. Когда мы уже собрались уходить, послышался шум со стороны леса. Из-за тучи как раз вышла луна, и я увидела, что ваша мама открывает заднюю калитку. Она была без шляпы, без пальто и везла тачку…

— В ней что-нибудь было?

— Нет. Мы решили не дожидаться ее, побоялись, что она будет недовольна, обнаружив нас там. Я думаю, ваша матушка тоже заметила собаку на дороге и вышла посмотреть — может, бедное животное только ранено. А когда увидела, что собака мертва, вероятно, решила бросить ее в пруд, привязав камень на шею… — Внезапно голос у г-жи Рорив меняется. — Что с вами?

— Со мной? — тупо спрашиваю я.

— Вы побледнели. Вы так любите животных? Уверена, вы тоже не оставили бы эту собаку валяться на шоссе прямо под окнами.

— Мне пора идти. Надо приготовить ужин, — говорю я.

— Да, время. Хотя вы предпочитаете брать уже готовое…

Она даже заметила, что я взяла у Жослена. Расплатиться мне она не позволила:

— Нет, нет, это я вас пригласила! А вы хоть попробовали мой хлебец с изюмом?

— Что? Да, конечно.

Я соврала. Не знаю по какой причине, но мама даже не заикнулась про этот хлебец. Правда, у нее был самый разгар «девятин».

Но куда она его дела? Съесть не могла, потому что во время запоев сладкого в рот не берет. Выбросила на помойку? Почему?

А как она себя почувствовала, когда, вернувшись с пруда, обнаружила, что в доме кто-то был?

Открываю дверь. В отличие от того вечера, когда приходила г-жа Рорив, по всему первому этажу горит свет. Но ни в гостиной, ни в столовой, где уже накрыт стол, никого нету.

Маму я обнаруживаю в кухне: она одета, держится прямо, чересчур прямо, словно борясь со слабостью.

— Ты встала?

Не отвечая, она смотрит на меня и тяжело вздыхает. Вот уж ни за что бы не поверила, что сегодня она способна встать. Но это уже не первый случай, когда я являюсь свидетелем ее поразительной воли. Но походка у нее неуверенная, немножко механическая.

— Я принесла поесть… Был еще совсем горячий паштет, и я взяла четыре куска.

Я раскладываю покупки на столе. При виде пищи маму, наверно, замутило, но она даже виду не показывает.

— Мужчины еще не пришли?

— Нет. Я одна.

Бывают моменты, когда я восхищаюсь мамой ничуть не меньше, чем ее жалею. В сущности, она одинока даже тогда, когда все мы трое сидим рядом с нею за столом. Она живет в своем собственном, отделенном от нас мире, а мы по привычке объясняем ее поступки либо завихрениями, либо запоями.

Видимо, оттого что профессор сегодня несколько раз взглянул на меня и я счастлива, у меня чувство, словно я стала с мамой ближе, верней, мне хочется стать ближе к ней, сказать, что я понимаю ее, знаю, как убога была ее жизнь.