Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Снова те же сухие слова:

— Мне нечего вам сказать.

— Вы раскаиваетесь в содеянном?

— Не знаю.

— Вы бы и теперь поступили так же?

— Смотря по обстоятельствам.

— Что вы имеете в виду?

— Так… ничего.

— Я думаю, мэтр, было бы неплохо, если бы вы поговорили с вашей подзащитной. Возможно, ваши советы пошли бы ей на пользу.

— Для этого мне необходимо побеседовать с нею наедине и услышать, что она мне скажет.

— Завтра вы сможете говорить с ней, сколько пожелаете.

Он раздавил окурок сигареты в рекламной пепельнице, стоявшей на столе.

— Месье Пуато, можете задать вашей жене любые вопросы, какие сочтете нужным.

Ален поднял голову и взглянул в обращенное к нему лицо Мур-Мур. Она спокойно, бесстрастно ждала его вопросов.

— Послушай, Мур-Мур…

Он умолк. Ему — так же, как и ей — сказать было нечего. Он произнес ее прозвище, словно заклинание, надеясь, что ему удастся высечь хоть искорку живого чувства в ее сердце.

Долго — несколько секунд — смотрели они друг другу в глаза. Она терпеливо ждала. Он подыскивал нужные слова — и не мог их найти.

Это походило на ребячью игру: так двое детей смотрят друг на друга в упор и ждут, кто первый засмеется.

Но ни он, ни она не засмеялись, даже не улыбнулись. Ален сдался.

— У меня нет вопросов, — сказал он, повернувшись к следователю.

Всем было не по себе, лишь она сохраняла невозмутимость. Следователь, не скрывая досады, нажал кнопку электрического звонка. В коридоре зажужжал зуммер, и дверь отворилась.

— Отведите мадам Пуато в камеру.

Пока что она еще мадам, но скоро она станет подследственной, а потом и подсудимой.

Только сейчас Ален заметил, что за окнами уже темно, не мешало бы им зажечь свет. Он услышал звук защелкнувшихся наручников, дробный стук каблуков-гвоздиков, потрескивание «блицев».

Дверь затворилась. У Рабю был такой вид, точно он хотел что-то сказать.

— Вы хотите сделать какое-то заявление, мэтр? — спросил его следователь.

— Пока что нет. Вот поговорю с ней завтра…

Когда они вышли, коридор был почти пуст. Журналисты исчезли.

Он одиноко стоял перед решеткой Дворца правосудия на пронизывающем ветру, под дождем и не знал, куда идти. Он упрямо не желал отдаваться во власть этому бреду, который грозил поглотить его. Он силился уверить себя, что ему просто надо спокойно, не торопясь, с бумагой и карандашом в руках обдумать случившееся, тогда в голове у него все станет на место.

Всю жизнь он разыгрывал из себя циника, в какой бы переплет ни попал, делал вид, что ему все нипочем. Так было еще в детские годы, потом в лицее, где он верховодил компанией своих юных единомышленников. Провалив экзамены за курс средней школы, он притворился, что очень этому рад.

«Диплом — награда для ослов!»

Он пересек мостовую, вошел в бар.

— Виски… Двойное…

Привычка. Приятели следовали его примеру. Впрочем, угнаться за ним не мог почти никто: одни чересчур быстро пьянели, у других с похмелья разламывало голову.

В этом баре виски, видимо, было не в ходу. Он заметил одну-единственную бутылку. Она сиротливо стояла на полке среди множества вин различных марок. Посетители вокруг него пили кофе или заказывали стаканчик белого.

«Надо бы тебе все-таки приобрести профессию, Ален».

Сколько раз повторяла ему мать эти слова? А он слонялся по улицам, просиживал целые дни в кафе. Порой его охватывал страх за свое будущее, тот же страх, которым терзалась и мать, но он считал подобное чувство недостойным мужчины и тщательно его скрывал. Никогда в жизни не соглашусь вести рабское существование!

Как отец, например. По двенадцать, по четырнадцать часов в сутки ковыряться в зубах у пациентов!

Или как дед с отцовской стороны — сельский врач, работавший до последнего дня. Он так и умер от сердечного приступа, в семьдесят один год за баранкой своего старенького автомобиля, по дороге к больному.

Или как второй его дед — кондитер, проведший всю свою жизнь под сводами пекарни возле плиты, где варилась паста для конфет и карамели, в то время как наверху хлопотала с утра до ночи за прилавком его жена.

«Видишь ли, мама, люди делятся на две категории: те, на ком ездят, и те, кто сам ездит на других. Я, — добавлял он самонадеянно, — буду ездить на других».

Прошлявшись полгода по улицам, он пошел в армию и три года отслужил в Африке.

Итак, сейчас — к родителям на площадь Клиши. Отец никогда и ни в чем не становился ему поперек дороги. Предоставлял делать все, что заблагорассудится: должно быть, считал, что лучше гладить по шерстке, чем строгостью толкнуть сына на открытый бунт.