Василий Росляков - Витенька

В первый раз я увидел ее, когда мне было столько же, сколько и ей. В южном степном городке. На базарной площади мы гоняли футбол. Наигравшись, разбирали портфельчики и книжные сумки, расходились по домам. Площадь была скорее выгоном. У нас в городе держали коров и рано утром прогоняли их через эту площадь, мимо базарчика, мимо нашей школы и новенького здания гортеатра. На закате солнца коровы возвращались опять по этой площади, поднимали тучу красной пыли.

Я шел как раз мимо гортеатра. Хотя вид у меня был вполне захолустный, и я шел босиком, и только что орал вместе со всеми, гоняясь за футболом, все же в голове моей уже происходило много чудного и малопонятного даже для меня самого. Например, голубые страны и голубые города виделись мне то и дело. А в театре как раз гостила заезжая оперетта с Корневильскими колоколами и Голубыми Дунаями. Там я и увидел свои голубые страны, города, голубых людей, которые не разговаривали, а только пели под музыку. И когда подходил я к этому зданию после футбола, увидел ее. Она стояла за двойными стеклами боковых дверей, в глубине, перед лестницей. Тоненькая, бантики в косичках, и я сделал шаг навстречу, поднялся на каменный порог. И она сделала шаг навстречу. Нас разделяла двойная дверь с тамбуром, двойное стекло. Мы подошли совсем близко друг к другу, она — со своей стороны, и я — со своей. Она смотрела на меня из своей жизни, я на нее — из своей. Но смотрели мы одинаково и долго, глаза в глаза. Конечно, если бы не эти двойные стекла, ничего бы этого не было. Если бы она шла, например, вот здесь или вон там, по улице, и я бы стал вот так смотреть, она бы сказала:

— Чего тебе?

А я сказал бы:

— А тебе чего?

Она: — Мне ничего.

Я: — Ну и мне тоже ничего.

Она: — Ну и валяй отсюда.

Я: — Ух ты! — И замахнулся бы сумкой с книжками.

Но между нами были двойные стекла. Она смотрела без страха в мои глаза, как в чудо, и я смотрел в ее глаза, как в чудо. Не помню, сколько это продолжалось, как разошлись мы, но когда я вспоминаю об этом, то кажется мне, что и сейчас я все еще стою там, перед стеклянной дверью, под солнцем, на горячих камнях крыльца, смотрю на нее в жутком предчувствии чего-то, что должно случиться со мной где-то, неизвестно где, впереди. Шли годы. Менялись люди, улицы, площади города. Потом ударил час войны. И война прошла, я вернулся с войны живой, не убитый. И опять шли годы, а потом я увидел ее снова. Увидел в кино. Была гражданская война. На экране черно-белый голодный Петроград. В каменном колодце двора нищий старик крутил ручку шарманки, мальчик и девочка в черных трико, гибкие и голодные, показывали зевакам акробатические номера. Потом они стали петь, глядя перед собой из каменного Петрограда не на зевак, не на реденькую толпу, окружавшую их, а на меня. Девочка смотрела на меня через годы и города большими знакомыми глазами, которые чуть-чуть раскачивались на длинном стебельке шеи. И пела:

Ее голос доставал до меня и делал мне больно, чуть-чуть раскачивались бесконечно печальные глаза, чуть-чуть раскачивалась фигурка в черном трико с тонкими веточками рук, с набухающими почками… Пророчески, по-птичьи открывался ее рот, вытягивался в трубочку и пел:

Когда она исчезла за сменою кадров, я заплакал. Сидел в темном зале и растирал кулаком слезы.

Слышу неумирающий голос шарманки, вижу глаза, неподвижно колеблющиеся на тонком стебельке шеи, и всю ее, поднимавшуюся на носочки, чтобы увидеть через годы и годы меня.

А когда еще прошли годы, я снова увидел ее далеко от голодного Петрограда, за Уральским хребтом, в глубине царства тайги, на безлюдной улочке старого поселка. Я стоял у входа в улицу, перед побеленным обелиском, увенчанным звездочкой и окруженным железной оградкой, — память погибшим здесь за наше дело красногвардейцам. У обелиска, привязанная к железной ограде, мирно пощипывала травку коза. Напротив могилы перед потемневшим деревянным зданием, приспособленным под клуб, на двух столбах держалась рама для рекламного щита. Но щит почему-то был прислонен к столбам, стоял на земле, а на перекладине рамы, взобравшись туда, сидела она. Стираное-перестираное платьишко, оббитые худые коленки и знакомые глаза. Она болтала босыми ногами и смотрела перед собой в пространство, где покрикивали маневровые паровозы, а за железнодорожным узлом простиралась бескрайняя, темной дремучей зелени тайга. На щите объявлялся «Мост Ватерлоо» с нарисованной туманной красавицей. Не обращая внимания ни на козу у братской могилы, ни на меня, девочка болтала босыми ногами над красавицей из далекого, другого мира, над мостом Ватерлоо и глядела перед собой в бесконечную тайгу. И ничего не было на всей улице, кроме этого, только покрикивали паровозы и на тысячи верст молчала тайга…