Альберт Мифтахутдинов: Совершенно секретное дело о ките

Улыбается Медучин, вспоминает старика. Хорошо ему от этих воспоминаний. Вот и Верного-то дед Тимофей подарил, серьезный пес, по пустякам хозяина не тревожит.

Смотрит на собаку Медучин, уповает на судьбу, не волнуется, верит собаке, Потому что знает: почувствуй Верный худое — ворвался бы в палатку, стал тормошить, или скулить от страха стал бы, или вовсе к людям убежал бы, в другим людям, через всю тайгу, к живым.

Но Верный лежит спокойно, засыпанный снегом. Иногда поднимается, встряхнется и снова ляжет. Два раза убегал — возвращался сытый. Медучину кормить его нечем.

И нет у пса никакого предчувствия, и от этого спокойно Медучину, не паникует он. А что предчувствие у пса должно быть, он это знает. Себя хорошо знает Медучин, вот в чем дело. Хорошо сейчас ученым, все они могут по полочкам разложить, гипотезой обеспечить, всему слова дали — парапсихология, телепатия, проскопия, психокинез, прекогниция и вообще экстрасенсорное восприятие…

Хорошо им в кабинете слова придумывать… А вот что придумать сейчас? Может быть, все-таки постараться и внушить собаке тревогу, надоумить Верного сходить к людям и привести их сюда?

Когда-то у Медучина получалось многое из того, чему сейчас пока еще трудно найти объяснение.

Он возвращался из длительных поездок по тундре и мог спросить у жены: припомни, что с тобой было двенадцатого в прошлом месяце? Она, по одной ей ведомым лабиринтам ассоциации, вынимала из памяти этот день, удивленно смотрела на Медучина.

— Я целый день плакала.

Однажды он вместо середины лета вернулся в конце осени и сказал ей после ужина:

— Мне, в общем-то, неинтересно, с кем ты тут хранила верность, но хотелось бы, чтобы это было в другом городе, ведь у меня здесь друзья…

Потом долгое время у него не было повода тревожиться, и он, как всегда, ни о чем не спрашивал. А когда она научилась лгать, ей стало совсем невмоготу: когда она лгала, краснел он. Это выводило ее из себя, ей становилось страшно. Даже в мелочах, когда она говорила неправду, краска заливала его лицо.

Медучин вспомнил, как в декабре два дня подряд ему мучительно хотелось ананасов. Вкус ананасов преследовал его, он даже не мог работать. Потом это неожиданно прошло, и он забыл о своем настроении. Соседу, его старому другу, пришла посылка от матери. Там было вязанье, домашние сладости и большой ананас. В записке, приколотой к ананасу, было написано, что плод — для Медучина. Медучин посмотрел на число — посылка шла на Чукотку неделю — и догадался: в тот день, когда старушка упаковывала посылку (летом он гостил у нее и привез ей вяленую рыбу), у него появилось предчувствие. Он вздохнул, поблагодарил, разделал ананас, как любил — со свечой его поставил, и потом еще долго горел сконструированный из ананаса фонарик, но о своем ощущении неделю назад он никому не сказал, ни к чему это было.

Весной он поехал в Магадан, побыть перед полем с Анютой: он всегда провожал ее в поле, чтобы потом все дни сезона вспоминать друг друга, от этого им бывает хорошо. Она работала каждый сезон в колымской тайге, он — на Чукотке. У нее было все — талант, красота (от одного взгляда на ее лицо незнакомые мужчины становились на мгновение счастливы), деньги, кооператив в Москве. И парень на Чукотке, с которым она была уже три года как помолвлена, и еще Медучин, что само по себе (он самодовольно улыбнулся) не так уж и мало.

Сезон этот у нее должен быть последним, потом Москва, защита диссертации, а потом все, что она планировала или что взбредет в ее талантливую голову, — все равно получится. Медучин знал, что его небольшие неудачи — от ее везения и от того, что он имеет ее, а это (он самодовольно улыбнулся) не так уж и мало. И с остальными взбрыкиваниями судьбы, лишь бы была Анюта, он готов заранее примириться.

Она жила на окраине города, на берегу бухты. Медучин сам смастерил три краболовки, и наловили они полный рюкзак, день был очень хороший. И ночью, когда он, лежа в постели, тушил сигарету о пепельницу, сделанную из панциря самого большого краба, он сказал ей:

— Сейчас тебе… наверное… позвонят.

— Ты что? Кто позвонит?

— Не знаю…

И тут раздался длинный телефонный звонок, междугородная.

Она вскочила и босиком прошлепала к телефону.

Медучин смотрел на ее силуэт на фоне окна. Думал о том, что вот Анюте двадцать семь, а можно сейчас дать восемнадцать, и утром она будет такая же красивая, разве на год старше, — он любовался ею и так любил, что у него сжималось сердце, и подумал он, что ничего ему не надо, вот сейчас она придет к нему и хорошо бы умереть, — так он ее любил.